Михаил Веллер - Мое дело

Он научился выносить такие удары: за полдоллара разовых или пять долларов в неделю.

Когда печататься трудно, когда печататься так невыразимо трудно и так долго — не имеет смысла писать не самое лучшее, на что ты способен.

Теплые волны золотое сияние сказочный берег рыцарский замок алая мантия возвращение к принцессе шрамы седины далекий огонь в глазах трон на холме караван сундуков одинокий всадник.

Они думали, что я им ровня. Что я из породы всей этой мелочи пузатой. Что я боюсь сдохнуть и не могу убить. Что я кому-то поверю. Что они меня сгрызут и уговорят, утомят и сотрут. Купят в размен и сольют в отстой.

Они мне рассказывали свой должностной бред закомплексованных и самоуважительных недоделков про то, как надлежит писать мне. Ни одного мига не полагал я литературных бандерлогов равными себе.

И писал некогда Бабель о том, что никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как вовремя поставленная точка.

И писал некогда Паустовский о том, как старый газетный редактор не изменил ни одного слова в неряшливом очерке, и обомлел наутро автор: лишь знаки препинания и абзацы изменили текст до неузнаваемого блеска.

Я писал «Возвращение» в первую зиму. И к давней ночи, ушедшей на абзац из двадцати слов — теперь прибавилась еще одна. Я трогал и смаковал, как меняет синтаксис: интонацию, настроение, смысл, темп, акценты. Это сродни экзерсисам режиссера, пробующего поставить пьесу и так, и сяк, и эдак: текст тот же, произнесение разное — и через речь и жест смысл получается разный. Да? Та же пьеса может дать десятки разных спектаклей.

Тот же текст может дать десятки разных звучаний, смыслов и картин — посредством исключительно синтаксиса.

Итого:

"— Дьявол дери… Ким!

— Здор-рово! Ким! Бродяга! ух!

— Ну… здравствуй, Ким! старина…

— Кимка! Ах, чтоб те… Кимка, а!

— Салют, Ким. Салют.

— Ки-им?!

— Братцы: Ким!"

Это просто кореш вернулся. Здесь нет еще ни точки с запятой, ни тире. Ни длинного дыхания, которое к концу начинает задыхаться, дробя фразу. Ни гвоздей, вбиваемых каждым слогом, как отдельным словом и предложением через точку.

Синтаксис и абзац могут больше, чем перечислено грамматикой.

Денег не было. Но укоренившаяся потребность отдавать долги была. Хотя поверху перекрывала молодость бродяг: давай не считая и бери не мучась.

А злопамятность и память на добро — не то чтобы одного корня, но просто две стороны одной медали. Хорошая память — так уж на все. Избирательность памяти — плод дефективной морали. Но уж когда вытесненное моралью вылезет из своего подсознания, как выросший в крокодила крот из подполья — о: туши свет беги в аптеку!

Неотданные долги, небитые морды и несоблазненные женщины тихо расковыривали мое подсознание! Образовался зуд и стал искать точку чесания: поскольку денег нет, морды исчезли с горизонта, а женщины исправно строились замуж. А-а-а! Вот и сублимация! Я стал потихоньку обдумывать рассказ про отдачу долгов. Да все точки поворота не проявлялось — чтоб рассказ крутнулся на оси и явил обратную сторону Луны.

У одной однокашницы знакомого в Новосибирске пришибло вывеской с магазина. Ну и? В Ленинграде каждую весну несколько человек пришибает сосульками! Эге… Вода города, испарения города, сгущение атмосферы города собирается из пространства и попаданием в мозг человека пресекает жизнь. Компране ву?

Долги — это твоя укорененность в окружающей жизни, привязанные к другим людям человечества причальные канаты. Раздал — и свободен — отчаливаешь от жизни — и сосулька тебе в темя! Как завершил все намерения — так и конец!

Вывеска и сосулька раздражали бытовухой и конкретикой. И тут я проходил мимо витрины. А! Город перестает тебя видеть! Ты не отражаешься. Ты есть только для себя. Тебя никто в упор не видит! Ты исчезаешь вообще, хотя не ощущаешь этого.

Я начал писать, и через полторы недели нагнал сорок пять страниц черновика, не дойдя и до половины рассказа. А вообще получался прекрасный роман. Зрелый, состоявшийся человек пересматривает всю свою жизнь. И как бы закрывает калитки на всех дорожках, которыми не пошел. Одни калитки уже заржавели, другие покрашены и увиты плющом, за третьими пустырь, а за четвертыми праздник. Он говорит не сказанные слова и делает неделанные дела. И тоска незавершенности стихает в его сердце. И сердце к черту стихает и встает вместе с ушедшей тоской.