Юрий Козлов - Враждебный портной

— Мы куда-то опаздываем? — строго поинтересовался он у Палыча, по длинной гипотенузе пересекшего перекресток под красным светом светофора.

— Уже нет. — Съехав сквозь прореху в ограде через утоптанный газон на малую дорожку, Палыч притормозил перед офисным зданием из светлого стекла на Бережковской набережной.

Несколько этажей в этом напоминающем модернистский памятник русскому граненому (с водкой, с чем же еще?) стакану здании занимала управляющая компания государственного холдинга « Главодежда ». Каргин представлял в нем главного акционера — государство в лице профильного министерства. Окна его кабинета смотрели на Москву­-реку, плавно уводимую в ажурных наручниках двух железнодорожных мостов к Лужникам, как если бы Москва­-река была схваченной за мокрую (от страха) руку коррупционеркой, а Лужники — неподкупной прокуратурой.

Кабинет в «Главодежде» нравился Каргину больше, чем кабинет в министерстве в Китайгородском проезде, выходящий окнами во внутренний двор.

— Вон она. — Палыч кивнул в сторону женщины, поднявшейся со скамейки.

«Она» была в коротком белом плаще, в высоких — по (восточно)европейской моде — кожаных сапогах с наколенниками и при недешевой (Каргин сразу определил) плетеной сумке на длинном ремне через плечо.

— Кто такая? — Каргин впервые в жизни видел эту — с лицом симпатичной, пожившей крысы — женщину. В то же самое время он знал, что это не так, что он знает ее давно. Их общее прошлое проявлялось медленно, но неостановимо, как портовые сооружения, когда к ним сквозь туман с тревожным носорожьим ревом приближается корабль.

— Ну, вы даете, Дмитрий Иванович, — возмутился Палыч. — Сами ей здесь назначили, мне сказали, чтобы я вас из магазина хоть на крыльях, а... — ткнул пальцем в зеленые, как глаза зверья на обочинах ночного шоссе, цифры электронных часов, — к пятнадцати тридцати сюда доставил! — Палыч обиженно отклонился, чтобы Каргин с заднего сиденья увидел цифры на часах: пятнадцать двадцать семь.

— Молодец, — похвалил водителя Каргин. — Надо было заказать ей пропуск, подождала бы в приемной.

— И я вам говорил, — ответил Палыч, — но вы сказали, что сначала посмотрите на нее, а потом... решите.

— Значит, у меня еще есть две минуты...

Женщина уверенно шла в их сторону, словно ей был известен номер служебной машины Каргина.

— Или нет, — вздохнул Каргин.

Два Каргина — старый и новый — толкались локтями внутри его раздвоенного сознания. Две жизни, не смешиваясь, как водка и сухое мартини в бокале Джеймса Бонда, слились в одну. Каргин отчетливо (по годам, событиям и эпизодам) помнил свою жизнь. Но в его жизни, как заноза, сидели... Каргин не мог точно определить... размышления или воспоминания недавно вышедшего на пенсию книговеда-библиографа Каргина. Двадцать лет назад этот — из параллельного мира — двойник трудился в унылой, как молодость без денег и любви, Книжной палате Российской Федерации. Потом подвизался в отделе исторических документов Библиотеки имени Ленина, работал редактором в издательствах «Вече» и «Палея». Он и сейчас редактировал по договору рукописи, утаивая заработок от недреманного ока Пенсионного фонда. Даже сумма пенсии двойника была известна Каргину — двенадцать тысяч триста десять руб­лей с учетом всех московских надбавок. С такими доходами параллельный пенсионер — книжно-палатный Каргин — не мог не быть пессимистом, давно махнувшим рукой на себя, Родину и государство .

Настоящий Каргин, напротив, был оптимистом, борцом за собственное благополучие. « Жить бедно — стыдно » — такой девиз просился на его (если бы он существовал) фамильный герб. В советское время Каргин был фарцовщиком и мелким спекулянтом. Мать­-перестройка уберегла его от тюрьмы, воздав сумой . В девяностые Каргин интенсивно челночил, познавая зарубежный мир посредством такого его измерения, как дешевый, попросту говоря, бросовый товар. Ему и сейчас иногда снилось, как в зале ожидания морского вокзала он тревожно пересчитывает огромные клетчатые сумки с одеждой и техникой, в ужасе обнаруживая недохват . Каргин мечется по залу, отыскивая пропажу, и в этот самый момент таможенник в серой фуражке с кокардой грозно объявляет ему, что коносамент на груз оформлен неправильно. Это стандартное, в общем-­то, в челночном деле обстоятельство почему-то приобретало во сне апокалиптический масштаб. Он просыпался в холодном поту. Сердце стучало, как пожарный колокол. Трусливый обморочный озноб пробирал до костей. Коносамент, шептал Каргин, нетвердо пробираясь в темноте на кухню к воде, коносамент, как же так ... И в обычной жизни, случайно услышав про коносамент, он крупно вздрагивал. Проклятое слово как будто пробивало дно в некой емкости, откуда мгновенно вытекали воля и мужество Каргина.