Григорий Тисецкий - Я...

— Замолчи! — страшно прокричала сирена.

— Я — мать судеб! Я — твоя судьба! — продолжал слепец.

— Замолчи! — снова прокричала сирена — Мне страшно…

— Знаю. Мне тоже… Вселенная…

— Тварь! — воскликнула девушка и приставила ладони к шее слепца.

— Вселенная т… — юноша не успел договорить — сирена свернула ему шею…

Зверь-сирена попыталась зрительно найти то место, где череп, ударившись о водную гладь, разлетелся на куски.

— Это же я… — шёпотом сказала девушка, ступая в воду. Но тут же мощнейший разряд трезвости поразил её. Сирене открылась тайна…

— Я знаю время, я знаю себя во времени… — судорожно проговорила муза скал…

Греки заткнули уши. Одиссей был привязан к палубе. Корабль плыл. Капитан жалкой чайкой вглядывался в волны. «О, боги! Не дайте же закончиться всему вот так… Я ещё не получил всех ответов…», — внутри себя разрывал целлофановые стены Одиссей.

Капитан жил эти минуты в полном молчании. Он ждал той самой минуты, когда дьявольская песня наполнит его сознание. Но этого не происходило… Вот корабль подошёл совсем близко к берегу — Одиссей затаил дыхание… Грек краем уха услышал женский плач. На берегу, прижавшись к камню-твердыне, стояла рыдающая девушка. Она стояла спиной к Одиссею, и он не видел её лица. Пространство разразил её резкий пронзительный крик: «Я ли это?..».

«Жертва?», — подумал Одиссей и вдруг перед его глазами предстал слепец, печатающий что-то на печатной машинке. Капитан забыл о существовании девушки.

— Ты знаешь, кто я? — спросил слепец, перестав печатать.

— Да… — убийственно тихо сказал Одиссей.

— Я знаю, то, что ты пытаешься найти. — Потирая глаза, проговорил слепец. — Это нелегко — знать всё это… Это вся Вселенная в тебе…

— Я готов…

— Знаю… Готов ли я дать это?

Слепец замолк. Капитан жадно поглощал взором его портрет. Черепаший панцирь выстукивал о палубу связанные звуки: «Тук — тук! Ну, погодите, убийцы! Вам не постичь меня…». Слепец стукнул кулаком по столу:

— Я решил!

…Одиссея втянула в свои витки спираль. Он видел Пенелопу, великого Магеллана, плеть и сжавшегося человека под ней, внушающего благоговение, и многое другое.«…Всё это — это я…» Всё сразу, вместе крутилось перед его глазами и в нём… Спираль закручивалась всё дальше. Вскоре Одиссей перестал понимать и разбирать всё то, что видел. Картинки быстрыми лошадьми проскакивали перед ним… Распухшая голова разболелась. Капитан был более не в силах выносить этого. Он потерял сознание…

Гелиос расстреливал планету светом. «Жара! Ужас! Проклятие!..», воскликнул бы слепой творец Гомер, оказавшись в эту минуту на палубе деревянного корабля… Чтобы он сказал, спросил, встретившись лицом к лицу со своим героем? Неужели он бы молчал?

Одиссея развязали. Грек постепенно начал приходить в себя. А пока он ещё мельчайшей своей частичкой находился в том самом трезвом вселенском опьянении, он безостановочно повторял: «Вселенная — я ли это?..».

«Я ли это?..».

Торговец Антони ван Левенгук сидел в своей замызганной лавочке в этот день. Лавочка не могла похвастаться большими размерами — она была маленькой и неуютной, но такого помещения вполне хватало для гармонического продвижения торгового дела. Единственное, что радовало глаз при входе в лавочную брюшную полость — это хорошо отполированная старинная купеческая мебель, пропахшая ароматными французскими винами и взятая Левенгуком в аренду у старика Лариоти вместе с помещением. Над деревянным прилавком висела табличка с пожелтевшими от табачного дыма буквами: «Здесь есть всё, что нужно». Буквально все посетители Антони первым делом разглядывали её, а уже потом, улыбнувшись, и всё то нужное, что предлагал торговец. Табличка стала своего рода несознательным символом этого места и неотъемлемой частью впечатления посетителей. Странно, но когда тут ещё хозяйничал Лариоти, она не обладала столь притягательной силой. Старик был трудолюбив, упорен, добр с посетителями, но тогда табличка не бросалась в глаза — простой деревяшкой из неблагородного дерева висела она на стене. Ничто в ней не смело в тот час сказать заветные слова, начертанные рукой замкнутого в себе итальянца. Может это из-за страха перед жизнью, который за шестьдесят пять лет, пропитал сердце, а через него и разум, настолько, что повсюду мерещилась безвыходность и хаос. Но можно ли винить его в этом? В конце концов, у всех нас есть грехи, даже столь ужасные. Мы плаваем в грехах, иногда захлебываясь и кашляя, иногда утопая, плескаясь в озере страха перед ними. «Наша Жизнь столь безобразна! Ещё безобразнее, чем мы сами… — сказал однажды один сицилиец другому.