Сергей Алексеев - Покаяние пророков

Но одновременно как будто тревожно билась подспудная мысль, зудящая возле уха: уйдешь в Полурады, там и останешься…

Прилетев в Аргабач, Сорока даже не сказался, тайно выманил из скита и спросил:

— Что, паря, не раздумал на Сон-реку сбегать?

— Веди, коль посулил, — сказал Космач, ощущая прилив неожиданной тоски.

До этого похода к старцам он никогда не воспринимал понятие «сбегать» в прямом смысле, а тут действительно начался бег и полностью изменилось представление о способах передвижения странников. Это был настоящий армейский маршбросок, с той лишь разницей, что пешего порядка вообще не было. За световой день они пробегали до двухсот километров, а то и больше, в зависимости от того, насколько чистой была тайга — в буреломниках и густых зарослях по старым пожарищам сильно не разбежишься. Питались на ходу кусочками деревянно-твердой сушеной лосятины, которая пахла отвратительно, но была на удивление вкусной и быстро таяла во рту, оставляя терпкий привкус какой-то травы, а не мяса. Пили немного, и лишь когда перескакивали ручьи и речки, спали без костров и всякой подготовки ночлега — голову и руки в сетчатый мешок от гнуса и на любое упавшее сухое дерево. После семнадцати часов бега ночью ворочаться не будешь, можно вообще спать, как птица, на ветке.

Через неделю Космач начал догадываться о причине такой скорости: не привыкший к подобным нагрузкам и бесконечному бегу человек напрочь теряет чувство ориентации. Чтобы не упасть, надо было все время смотреть под ноги или чуть вперед; впереди перед глазами весь день моталась легкая котомка на спине Клавдия, под ногами мелькали мхи, травы и валежник. Стало казаться, будто они все время движутся за солнцем и утром бегут на восток, в полдень на юг и вечером на запад. Все прежние представления о передвижении в пространстве оказались разрушенными, поскольку пробежать без карты и компаса целый день, а потом точно выйти к землянке с запасом вяленого мяса или к переправе через большую реку, где в кустах замаскирован облас или, на худой случай, плот, для нормального человека было невозможно и воспринималось как чудо.

На тринадцатый день пути они прибежали на высокий берег не очень широкой, с большими плесами, равнинной реки, настолько медленной, задумчивой и дремотной, что Космач угадал — Сон-река! И сразу стал выискивать приметы, однако на первый взгляд все вокруг было как везде: нетронутые боры, заросшая красноталом пойма, в вечерний час остекленевшая вода и всплески крупных рыб. Пока Клавдий куда-то бегал, Космач будто вгляделся в эту реку, как в лицо незнакомца, и заметил отличия — не в пример остальным, вытекающим из болот и окрашенных в темный, торфяной цвет, вода в этой чистейшая, горная, и если склониться над ней, полное ощущение, что самой воды нет и рыба плавает в воздухе. Да и растительность по берегам немного другая, отдельные гигантские деревья, возвышаются над основным ковром леса чуть ли не вдвое, будь то сосны и лиственницы на материковом берегу, пихты в пойме или тополя.

Это был верный признак южной тайги!

Клавдий прибежал через час, скинул бродни, сунул ноги в реку.

— Вот и доползли, паря, — сказал с удовольствием. — Покуда совсем не свечерело, я дале побегу, а ты топай к старцам, они тут рядом.

Космач подхватил котомку, выскочил на высокий яр, но опомнился.

— Погоди, Клавдий, а как же мне назад?

— А ты что, паря, дороги не знаешь? — изумился тот.

— Не знаю, не запомнил…

— От какой бестолковый, а сказывают, ученый… Ладно, я на обратном пути забегу.

Людей, живущих на берегу Сон-реки, назвать старцами не поворачивался язык: поджарые, но жилистые, крепкие мужики с дремучими бородами, непокрытыми головами и разбойничьими глазами, женщины в зрелом возрасте и с бесстыдно распушенными волосами. И все наряжены далеко не по-иночески, в крестьянские одежды из домотканой цветной материи и желтую сыромятную кожу. Обычаи были совсем другие: без привычных среди старообрядцев чинных поклонов при встрече, без «Христос воскресе», «благодарствуйте» — без всего, что важно для живых людей, чтобы строить отношения. Эти живые и бодрые мертвецы существовали в монастыре каждый сам по себе, не имея никакой власти — вождя, настоятеля или игумена. Возможно, потому с самого начала Космачу показалось, что в братии существует некий разлад, затаенный, едва уловимый конфликт каждого с каждым и отдельно между старцами и старицами. Однако тогда он отнес это к специфике иноческого образа жизни. А как же еще должны вести себя полтора десятка пророков, собранных в один монастырь?