Ласло Блашкович - Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

На мгновение я подумал, что лучше бы мне представиться коммивояжером или почтальоном, лихорадочно искал подходящую причину, по которой должен оказаться внутри, чтобы не остаться вот так, перед дверями, как незадачливый свидетель Иеговы, у которого перед носом захлопнули Святое писание. Только бы ослабить цепь, и тогда я смогу успокоить разлаявшуюся дворнягу, прижавшуюся к ноге, я бы нашел в удивленном лице что-нибудь родственное, и заставил бы его холодные губы растянуться в улыбке узнавания, и мое повествование сразу бы стало почти естественным, когда я бы принялся убеждать его в том, что мне стало совсем худо от скорой перемены погоды или от счастья. Но после кусочка сахара и глотка теплой воды я бы уже овладел ситуацией, не прекращая в эйфории рассказывать историю (какие-то сомнительные воспоминания), даже когда хозяин ушел на кухню. Не прекращая болтать, более того, повышая голос до той степени, которая замаскирует перемену моей позиции, я бы — хоп! — вышел на балкон.

Но все не так просто, не все шло как по маслу, потому что и эти двери заколдованные (сказано без всякой связи), я мучаюсь со сломанным замком, не знаю, в чем фокус… И тогда руками, судорожно сведенными от отчаянья и фрустрации, надо ручку со страшной силой расшатать, пока она, скрипя, не поддастся, а тот сопутствующий грохот стекол, разболтанных до основания, прибежавшему хозяину надо объяснить, и самому разыгрывая удивление, что дело в перепуганной птице (может, сбежавшем попугае!), ни с того, ни с сего налетевшей на окно, как в кино, правда, хорошо, что окно осталось цело. Еще можно, чертя пальцем в воздухе зияющую пустоту, засмотреться в пустое небо вместе с недоверчивым хозяином, который больше смотрит на нас, чем на кроткие облака.

Наконец, когда человек, оглядываясь, все-таки вернется на кухню, оставляя за собой открытые двери, следует решительно вырваться на балкон, пробиться между мешками с мороженой картошкой и чувствительным старым луком, быстро раздвинуть глиняные горшки, из которых вырастают только дыры (как взыскателен глаз в такие моменты!), взобраться на голландский сундук, за решетками которого просматривается что-то живое (это нас почти остановит!), а потом перебросить ногу через перила (старомодный трюк!) и, не обращая внимания на человека, который кричит, обещая не жалеть кофе, из чашки с которым выныривает вершина сахарного холма, на собаку, умолкнувшую, прикусив собственный язык, на весь мир, остающийся за нами безвозвратно и излишне, выброситься в разреженный четырнадцатиэтажный воздух, который вдыхают только стюардессы, когда прыгают, и ангелы, когда падают; броситься с криком, с выпавшим частичным протезом.

Знаю, знаю, не четырнадцатый, а всего лишь четвертый, не такой уж я путаник, вот что делает строгая форма, какую создает проблему. Ну, что есть, то есть, надо ограничить себя, разобраться.

Когда я на досуге рассказывал обо всем этом нашему тюремному доктору, как будто пересказывая сон, он объяснил, что ни один прыгун не умирает от удара о землю, потому что, пока он еще летит, у него разрывается сердце, как высоко взятая нота до. Но я знаю и другие истории (только умнее не слишком спорить), здесь можно легко использовать ту, про жизнь, которая на этих последних метрах пролетает вся, как фильм, или же об известной возможности для сосредоточенного самоубийцы зафиксировать, что происходит за окнами, мимо которых он пролетает, как метеор, опять-таки что-то вроде засвеченной размотанной пленки с последовательными жанровыми сценками, запоздалым визгом повседневности. Это что, птица? Космический кораблик? Супермен? Катапультированный человек-снаряд? Божественная перхоть. Нет. Это больше не я.

Долгими тюремными, больничными, аутическими — как вам угодно — днями и ночами я разрабатываю свой провальный план, самую яркую из всех возможных версию: скажем, несчастного хозяина, который пытается воспрепятствовать воплощению нашего замысла, увлекаем за собой, и он падает на асфальт перед машиной, которая не успевает остановиться. Но шофер, оправдывающийся перед очевидцами и полицией, мертвецки пьян, это чувствуется на расстоянии, пока нас заталкивают в карету скорой помощи, потому что мы еще чуточку живы, правда, парализованные, с переломанными конечностями и без сознания, — мы, о ирония судьбы, рухнули на откидную крышу кабриолета, той самой машины, водитель которой объясняет свою невиновность с мимикой пьяницы из немых бурлескных комедий, с перевязанной головой, поскольку и сам получил по башке от неудавшегося самоубийцы. В результате все оказываются в местной тюремной больнице…