Александр Потемкин - Человек отменяется

— Что?

— Можете попробовать «Красную шапочку». Говорят, женский пол эти конфеты любит. Впрочем, я вам их купил, чтобы…

— Очень трогательно. Спасибо! — избегая на него смотреть, девушка взяла конфету.

«Что же еще сказать? — в отчаянии перебирал фразы Дыгало. — „Приятного аппетита?“ — никак не подходит. „Хотите еще одну?“ — просто глупо, они лежат перед ней. Спросить, как они ей на вкус? Тоже глупо и как-то неуклюже. Нужно такое сказать, чтобы беседа завязалась. Чтобы она как человек открылась. Может, попробовать опять о многоженстве Христа? В первый раз эта тема ее не заинтересовала, почему же сейчас вызовет любопытство? Лучше вспомнить что-нибудь из истории, но так, чтобы с архитектурой было связано».

— В прошлом году я писал диплом на тему «История московских улиц», — осторожно начал молодой человек. — И был глубоко поражен одним престранным обстоятельством. Хоть трубят повсеместно, что Россия мировая держава, что мультикультурные тенденции и веяния уже давно нас захлестывают, налицо поразительный факт: в городе нет ни одной улицы, площади с именем самых выдающихся людей современной цивилизации. Улицы Эйнштейна — нет, Моцарта — нет, Бетховена, Шекспира, Вивальди, Леонардо да Винчи, Ньютона, Канта, Микеланджело, Шопена, Гюго, Дали нет, как и других замечательных имен. Но столица засорена неизвестными, мимолетными с точки зрения их значимости фамилиями. Улица Шумкина… Не прочтешь энциклопедию сороковых годов — никогда не узнаешь, кем был этот Шумкин, а если прочтешь, то задумаешься: почему вдруг он? Ведь таких, как он, миллионы! Или улицы Василия Петушкова, Наташи Кочуевской, Анатолия Живого, Анны Северьяновой, Гвоздева и тому подобное. Что это за люди? Кто их может знать? Спрашиваешь у прохожего: «Скажите, вы здешний?» — «Да, тутошний!» — «А где здесь улица Владимира Загорского?» — «Впервой слышу». А сам-то на этой улице стоит и со мной беседует. Может быть, пьет на ней пиво, хрустит сухариками, поругивает собственную жизнь, но никакого внимания не обращает на ничего не значащее название этой улицы. Кто-то может возразить: дескать, великие люди, как Виктор Гюго, Томас Манн, Шопен и т. д., никогда не жили в Москве. Тогда почему в столице есть улицы Гашека и Саломеи Нерис, Саляма Адиля и Олеко Дундича, Амилкара Кабрала и Августа Бебеля, Георгиу-Дежа и Клемента Готвальда, Хулиана Гримау и Зденека Неедлы? Кто они вообще такие? Вы когда-нибудь слышали эти имена? Или вот еще есть улица Юлиуса Квесиса. Это кто? Легендарный патриций или сенатор Рима? Боевой друг Спартака, заклятый враг Юлия Цезаря или античный историк? Может, вам эти имена известны?

— Согласна с вами, что это смешно и горько. Ну да, есть неплохой писатель Гашек. Но тогда почему в названиях наших улиц не встретишь таких известных имен, как Гессе, Флобер, Бальзак, Шиллер? А другие имена, которые вы назвали, мне ничего не говорят. Скорее всего, это бывшие лидеры коммунистических партий и разных освободительных движений. Следы прежнего режима. Их встречаешь еще довольно часто. Политическая память — тормоз на пути развития разума.

— А вы знаете Гашека? Как он? — быстро спросил Виктор Петрович. Он мечтал продолжить беседу, потому торопился. Нащупывал темы, которые бы понравились барышне.

— Я много читала о европейской и мировой культуре двадцатого века. Его имя, действительно, встречается не так уж часто. А улица находится рядом с Тишинским рынком. На одном из домов я не так давно увидела мемориальную доску, на которой коротко изложена его биография. В России даже более крупных «середнячков» было достаточно много. Только в прошлом веке — Федин, Новиков-Прибой, Катаев, Паустовский, Нагибин. Еще пара имен. Есть ли смысл читать середнячков, если на выдающиеся произведения мировой литературы времени никак не хватает? Поэтому Гашек остался вне моего внимания.

— Скажу вам честно, я вообще никогда о нем не слышал. Вначале я подумал, что речь о хоккеисте сборной Чехии. Теперь вот знаю. Спасибо. А кто же, по вашему мнению, входит в список великих писателей?

— Российских? Двадцатого века?

— Да!

— Не так уж много. Я не литературовед, но моя тройка выглядела бы так: Шолохов, Булгаков, Пастернак — наконец, она посмотрела на Дыгало прямым, продолжительным взглядом.

— А Солженицын?

— Замечательный хроникер, способный публицист, дотошный историограф, но совершенно не примечательный автор художественной прозы. Скучноват! Банальное проявление типично человеческого возвел в ранг извращения. — Ее глаза окатили молодого человека синим светом. Сияние было настолько сильным, что Дыгало почувствовал жар. Казалось, барышня ждала спора. Но Виктор Петрович растерялся и поспешно произнес не то, о чем мгновение назад размышлял: