Глеб Тригорин - Стезя. Жизненные перипетии

– Товарищ поэт, прошу вас, не надо. Пожалуйста, улыбнитесь. В жизни бывают серые дни, но они проходят. Поверьте, печаль пройдёт, и удача снова встретится с вами.

Но он прошёл мимо, даже не обернувшись. Его опущенные плечи, сгорбленная спина уже не напоминали того человека, которого я видел тогда, в театре. Что надломило его? Может он тоже услышал эти проклятые голоса? Но зачем? Зачем ему слышать этот бред? Эту чушь! Поэты рождаются для другого.

Вдруг на мгновение мне показалось, что кто-то подошёл ко мне сзади и, перешагнул через меня. Пригнувшись, я спрятал голову в плечи и в страхе замер. С опаской глянув вверх, увидел каблук и подошву ботинка. Кто-то большими шагами быстро поднимался вверх по небесной лестнице. Прошла минута, и огромная штанина, мелькнув среди облаков, исчезла, и серая пелена угрюмых бесформенных туч медленно затянула небо.

Я стоял посреди тротуара среди толпы, которая словно вода бездушного океана обтекала меня со всех сторон. А дождь лил сверху, и уже нельзя было разобрать, где кончается небо и начинается грешная земля. А над всей этой гудящей галдящей толпой озлобленных обывателей медленно поднималась ввысь огромная фигура человека. Мужчина, скрестив руки на груди, с презрением и глубоким разочарованием взирал на весь хаос и какофонию внизу. Люди, устремив взоры на это необыкновенное небесное явление, с изумлением и страхом поднимали лица к темнеющим небесам.

До сих пор не могу понять: было это наяву, или воображение сыграло со мной злую шутку? Я не знаю.

2012 г. – 20. 03. 2014 г.

Пузырьков сидел в кресле перед телевизором и размышлял. Концерт давно закончился, а в ушах настойчиво звучали слова из песни: «Путана, путана, путана, Ночная бабочка, но кто же виноват?» Какое-то щемящее, давящее на грудь чувство неотступно витало над ним, и великая необъятная скорбь к представительницам древнейшей профессии обуяла его существо. Он встал и подошёл к окну. Ночь опустилась на город. Зажглись фонари, вспыхнули рекламы и, озарив надвигающуюся тьму разноцветными огнями, побежали по кругу, играя и дразня причудливыми тенями. Пробуждаясь от дневной спячки люди, дома, машины нехотя погружались в ночной водоворот.

Глядя в таинственную, манящую темноту за стеклом, Пузырьков невольно представил: вот сейчас, в этот поздний таинственный час, на панели возле холодной бездушной стены стоит она: голодная, неприкаянная и ждёт; ждёт своей страшной незавидной участи. Пройдёт время, и появится это чудовище, эта сытая мордастая образина, у которой одно на уме. Это мерзкое, похотливое животное, этот самец, эта обезьяна, эта, эта… Тут словарный запас Пузырькова иссяк, и движение картинок в мозгу остановилось. В досаде, резко дёрнув головой, он отошёл от окна, но возмущённая мысль, бешено колотясь в мозгу, настойчиво твердила: «Всё равно, жизнь у них трудна и опасна. А вдруг маньяк, уголовник, ведь для них человеческая жизнь – ничто, фикция, пыль и прах с грязных сапог». А песня назойливо звучала в голове, терзая растревоженное сердце:

Картина так ярко, выпукло проплыла перед глазами, что он, не выдержав, зажмурился. «Как на эшафот. Действительно, всякие мрази, наворовав денег, бесятся с жиру, а кто-то должен ублажать их ненасытную похоть, – медленно открывая веки, подумал он. – Это – несправедливо! Это – в высшей мере безнравственно!»

Бурные эмоции утомили Пузырькова. В изнеможении опустившись в кресло, он включил телевизор. Показывали новости. Работники милиции, проведя очередной рейд, захватили обильную добычу. Девушки, прикрывая лица руками, торопливо выходили из борделя, стараясь быстрей скрыться в милицейском автобусе. Одна разбитная, шуботная девица, болтая и тряся голыми грудями, нагло глядя прямо на камеру, откровенно заявила:

– Чё, ментяра, хочется, да колется? Хороша Маша – да не ваша!

Гордо встряхнув головой, она царской походкой прошла мимо.

Пузырьков был поражён этой сценой. Романтический образ смелой девушки, как икона, как Сикстинская мадонна застыл перед глазами. «Как это она здорово сказала: «Маша – да не ваша!» Настоящая Жанна д, Арк. Как у неё блестели глаза, а голова. Гордо приподнята, оголённая грудь смело развевается на ветру. Стой, как это развевается на ветру. Это знамя может развеваться на ветру, а грудь – только болтаться. Но почему же болтаться. Тьфу, совсем запутался. А если бы была молодая грудь, ведь у девочек груди не болтаются. Подожди, причём тут грудь? Это же обычные физиологические процессы. Все мы стареем, организм изнашивается, теряет первоначальные формы. Тьфу. Ерунда какая-то. О чём это я?»