Глеб Тригорин - Стезя. Жизненные перипетии

– Да с год уже будет.

– Так… А откуда эта армия хоть знаешь?

– Знаю. Теорию мы изучаем. Генерал Власов. Вы не думайте, у нас это поставлено хорошо, история ВКПб, НСДАП.

– Значит, и фашистскую партию изучаете?

– Вы не думайте, Николая Васильевич, что мы предатели какие. Немцы хорошо придумали «фашизм». Как говорит один мой знакомый Феликс: эта такая дубина, которая пригодится в трудную годину от всяких лохов отмахиваться. Я так понимаю: сам не сделаешь – никто за тебя это дерьмо не уберёт.

– Так, так… Вот оно как. А видел я вашего генерала вот как тебя, в сорок первом, когда из окружения выходили.

Старик, опустив голову, нахмурил брови. Немного помолчав, он ровным голосом заговорил:

– Дубина говоришь. Конечно, дубина – это хорошо. Был один такой борзый, тоже всё размахивал дубинкой, пока не треснули его по башке, и не выбили всю эту блажь вместе с мозгами его куриными.

Немного подумав, старик посмотрел на Сергея:

– Пойми, Серёжа, на любое действие всегда будет противодействие. И ещё неизвестно: кому достанется больше. Махать дубинкой – дело не хитрое. А как шарабахнет она тебя же по затылку? Как? Больно? То-то, дубину в умелых руках держать надо.

– Кстати, Николай Васильевич, я ведь не из РОА.

– А откуда же? – приподняв брови, с притворным волнением стараясь быть более деликатным и сдержанным, спросил старик.

Сергей, чувствуя неприязненное, презрительное отношение старика к себе смущённо проговорил:

– У нас нет ничего общего с этими перебежчиками. Мы – РОНА, 29 гренадёрская дивизия.

– Даже так! Бравые гренадёры. А усы же где? Не к лицу это таким ребятушкам, да без усов. Фюрер, небось, засмеёт, заругает. У него вон ведь какие усы были, не чета вам, на зависть всем.

– Зря вы так, Николай Васильевич. У нас всё серьёзно. По всем правилам военного дела.

– Ух ты! И дивизия уже полностью укомплектована.

– Да нет. До дивизии ещё далеко.

– А что полк, бригада?

– Ну, с роту, может, наберётся.

Разговор оборвался. Старик нахмурившись, облокотился на стол. Сергей смущённый и потерянный сидел рядом. Вскоре старик заговорил:

– Вот смотрю я на тебя Серёжа, молодой ты, глупый. Сила есть, как говорится, а ума нет. Просто обидно становится. Попадёшь в какую-нибудь переделку и пропадешь зря, даром. И никому ведь дела нет. Как живёте вы, к чему стремитесь? А Сталин – плохой, Ленин – плохой. Да-а.

Яркие огни ночного города, словно взбесившись, старались перещеголять друг друга. Реклама, иллюминация так и лезла в глаза, не заботясь ни о каких приличиях и такте. Разноцветные витрины, билборды, шик и блеск дорогих автомобилей, аляпистые, разодетые чёрт знает во что полуголые девицы вдоль дороги назойливо вертелись перед глазами, раздражая и действуя на нервы. Вглядываясь в суматоху за окном, Сергей старался отвлечься от невесёлых дум, но образ измождённого, полумёртвого старика неотступно следовал за ним, немым укором напоминая: Совесть. Должна быть совесть.

– Скажи мне Серёжа, – как сквозь сон вновь донёсся голос старика, – у человека должна быть Родина?

Немного подумав, Сергей неуверенно ответил:

– Конечно. Ведь без Родины нельзя. Как это, я не пойму?

– Ну, а Родина у человека бывает одна, или её можно поделить на части?

Разраженный нелепым вопросом старика и его безапелляционным тоном, он недовольно ответил:

– Как это поделить на части? Я не пойму к чему вы клоните?

– А к тому и клоню, дорогой мой, что бывают в жизни моменты, когда тебе надо будет ответить на этот жёсткий и неприятный вопрос: Родина – сын я для тебя, или так – турист.

Сергей вновь поднял глаза и посмотрел в окно. Бесчисленная вереница автомобилей, сплошным потоком струилась вокруг, сверкая и переливаясь в огнях ночного города. Всё это напоминало жизнь какого-то гигантского муравейника, а точнее термитника. Всё в этом громадном организме было подчинено одному неумолимому владыке, который безжалостной, властной рукой управлял всем.

«Турист, – а может я тоже турист. Странная философия у этого старика. Турист, привязалось же это дурацкое слово». Старик со своей философией явно завёл его в тупик. Но, не зависимо от этого, он чувствовал, как что-то мощное, умное, доброе широким потоком незримо шло от этого измождённого, тщедушного человека, наполняя его душу теплом и смыслом. Какая-то мягкая, родная, давно забытая близость, знакомая ещё с детства, когда он маленький карапуз, держась слабой ручонкой за мамин подол, делал первые в своей жизни шаги.