Грим - Никита Никуда

Как там эти? Подпольщики под половицей не подавали признаков жизни. Одна из половиц на кухне поскрипывала. Не забыть и не ступить на нее, когда до дела дойдет.

Да и самому поупражняться в безмолвии, сказал себе я, заметив, что бормочу.

Я, раз уж оказался на кухне, открыл холодильник и обнаружил, что полки его забиты курятиной. Тушки были рассечены надвое, каждое полутельце упаковано в целлофан. Очевидно, готовы к употреблению.

Я употребил. Потом, найдя кипу газет - все сплошь апрельские - улегся на кровать, на которой провел ночь. Надо было как-то время убить.

Печать неброская. Бледный офсет. 'Общее мнение'. Учредитель - мэрия города. Я пролистал. И тут же насторожился: посторонние звуки вторглись в безмолвие. Словно кто-то стучал деликатно по дереву, наверное, в дверь. Часы оглушительно тикали. Я подошел и прислушался. Тук-тук. Тик-так. Дыханья за дверью не было, лишь отчетливо урчал чей-то живот. Черти похмельные. Я мысленно чертыхнул чертей. Они исчезли.

Возвращаясь через кухню, я заметил на стене радио. Покрутил регулятор громкости. Радио потрещало и стало вещать.

Были еще газеты: 'Пожарное Дело' и 'Пожарное Депо', просто 'Депо', просто 'Гудок' и старейшая в городе 'Гудок Ильича'. Средь кипы газет мне попалась записка из местного драмтеатра. - Высылаем вам вашу черную шляпу. И требование вернуть взамен номерок.

Радио объявило погоду на завтра, но ветрено или ведрено мне не удалось разобрать.

Реклама птицефабрики в одной из газет. - Куры из первых рук. Калорийные. Обаятельные. Видимо, те, что я ел. И еще. - Крутые яйца для крутых парней.

Я отложил газету на то время, пока эта рекламная информация усваивалась во мне, как вдруг понял, что сообщение о крушении поезда, переданное по радио, имеет отношенье ко мне. Ибо поезд, о котором вещало радио, был тот, на котором я не приехал вчера. Есть жертвы. Дело взято под контроль. Я вышел на кухню и добавил динамику громкости. Есть жертвы, повторило радио, в их числе машинист, и я почему-то подумал, что с гибелью машиниста и мой будущее пущено на самотек.

Я вернулся в кровать, схватил кипу железнодорожных газет и перелистал, хотя ясное дело: в этих газетах месячной давности ничего о случившейся катастрофе быть не могло. Ибо нельзя ж, в самом деле, при свете дня всерьез принимать то, что лезет в голову ночью. О взаимообразной зависимости неких событий, например. Предстоящие майские крушения поездов не имеют права влиять на апрельских наборщиков.

Трудоустройство: птицефабрике требуются потрошители. Объявления. Криминальная хроника: криминальных событий в городе нет. Какие-то статьи на целый подвал, заглядывать в которые мне было скучно.

Письма читателей. По поводу крыс, которых во множестве развела птицефабрика, и которым тесно в пределах курятника и они постепенно переселяются в город, пугая детей. Уже плотно заняли северные коммуникации.

На первой странице в четверть листа красовался фотопортрет какого-то мужчины. Черты лица не были мне знакомы. Подпись внизу гласила... Что было написано, я не успел разобрать. Строки помутнели, поплыли, расползлись. Буквы съежились. Почувствовав томление, я уснул. Но портрет, странное дело, все еще стоял перед глазами, однако не оставался статичным, черты его высохли, сморщились, щеки обросли бородой. Он подмигивал виевым веком. Что за чудо эта газета, подумал я. Не иначе, черт у них в учредителях. Однако теперь черты обрели с кем-то схожесть. Кто бы это мог быть? Я тутошний дудошник, сказал мне мой дед, на нем вдруг оказалась красная шапка, и тут я понял, что вновь лежу на тропе, ворот мне теребит давешний пес, а в воздухе порхают звуки флейты, то взмывая вверх, то опадая вновь, на самое дно оркестровой ямы. Оркестра не было, впрочем, но я слышал сквозь флейту, сквозь сон, как в дверь торкались похмельные алкаши - на звуки флейты, на халяву нахалы-нахлебники - стучали в ставни, но я не мог встать, чтобы взглянуть на них в щель, не лишив себя безмятежности, с которой расстаться не было ни охоты, ни сил. Вновь, как недавно утром, пришло в голову сравнение с лоном, но теперь это было лоно сна. - Это я в четверть силы сыграл, сказал дед мой Никита, носивший прозвище Никуда, которого я никогда не видел живым, да и во сне никогда не видел, была желто-коричневая фотография, да и та делась. Я очнулся, все еще держа в руке газетный лист с портретом, под которым теперь было написано: заслуженный железнодорожный работник, машинист пассажирского поезда, ФИО.