Сара Уикс - Достучаться до тебя

Если мама действительно была беременна мной на той фотографии, это значило, что снимки были сделаны почти тринадцать лет назад. Я боялась, что Хиллтоп-Хоума больше нет на прежнем месте, но Бернадетт быстро узнала его номер в справочной службе, и мы туда позвонили.

Я стояла рядом с Бернадетт, пока та засыпала женщину на другом конце провода вопросами.

– Спроси, жила ли мама в том доме! – взволнованно подсказывала я. – Скажи, что она была на той рождественской вечеринке с моей бабушкой.

Бернадетт пыталась выяснить и это, и многое другое, но женщина на том конце провода по какой-то причине не давала ей договорить.

– Я понимаю, но, может, вы могли бы мне сказать… Да, конечно, но нам только нужно, чтобы вы посмотрели в архиве – неужели это… Ох. Да, хорошо.

Наконец Бернадетт оставила женщине свой номер телефона и повесила трубку.

– Что? Что она сказала? – спросила я.

– Все, что я смогла у нее выпытать, это то, что Хиллтоп-Хоум – интернат для людей с ограниченными возможностями, и единственный, кто может ответить на наши вопросы, некто по имени Трумэн Хилл.

– Тогда нам срочно нужно поговорить с этим Трумэном Хиллом, – сказала я.

– Его сегодня нет. Она записала мой номер и сказала, что он мне перезвонит.

Но Трумэн Хилл не перезвонил – ни в тот день, ни на следующий.

Бернадетт позвонила им снова. И снова. Каждый раз ей говорили, что только мистер Хилл может ответить на ее вопросы, но его сейчас нет на месте. Бернадетт так часто звонила в Хиллтоп-Хоум, что женщина, принимавшая звонки, стала переводить ее в режим ожидания, едва заслышав знакомый голос, и оставляла на линии, не отвечая на звонок.

– Междугородные звонки – штука недешевая, Хайди-Хо, и этот-на-четыре-буквы Трумэн Хилл явно не собирается нам перезванивать.

Бернадетт никогда не ругалась при мне, вместо этого заменяя настоящие ругательства на «четыре буквы», когда очень злилась. Но я и так знала все ругательства от Зандера, даже сделала их зашифрованный список в своем блокноте.

– Думаю, пришло время обратиться к почте, – сказала Бернадетт.

Бернадетт не было равных, когда нужно было чего-то добиться с помощью телефона или почты, но, что бы она ни делала, ей ничего не удалось узнать из Хиллтоп-Хоума.

Прошло три недели, а нам так и не ответили ни на звонки, ни на письма. Я была вне себя от бессилия. Берни пыталась отвлечь меня домашними делами. Мы поменяли полки во всех кухонных шкафчиках, а однажды на выходных она поручила мне разобрать все платяные шкафы в доме. Стоя на коленях, я вытаскивала из маминого шкафа старые коробки, расплющенные туфли и потрепанный чемодан, как вдруг почувствовала что-то мягкое в дальнем углу шкафа под стопкой старых журналов. Это был поеденный молью красный свитер. Тот самый свитер с оленем, который был на светловолосой женщине с фотографии.

– Она была здесь, Берни! – закричала я, показывая ей помятый свитер. – Моя бабушка была здесь. Вот доказательство.

После этого меня ничем нельзя было отвлечь. Я не могла думать ни о чем, кроме Хилл топ-Хоума.

– Мы всего лишь хотим, чтобы они поискали мамино имя в архиве. Неужели это так сложно? – негодовала я.

– Не знаю, солнышко, но меня это так злит, что я готова сама прийти к этому Трумэну Хиллу в его забитый хламом офис и не оставлять этого негодяя в покое, пока он не расскажет нам все, что знает.

– Точно, Берни, – воскликнула я, вскочив на ноги, – так и нужно сделать. Нам надо самим поехать к Трумэну Хиллу! Самим приехать туда и заставить его рассказать все про маму.

– Солнышко, – мягко сказала Бернадетт, – ты же знаешь, что мы не можем. Я не могу.

– Выйти на улицу? Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, что не можешь? – спросила я. – Когда ты последний раз пробовала, Берни? Может, ты давно уже вылечилась. Может, ты здорова и даже не догадываешься об этом.

– Я не вылечилась, Хайди. Нельзя так просто взять и вылечиться.

– От простуды можно, да и от прыщей. Откуда ты знаешь, что с агорафобией не так же? Может, ты уже давно выздоровела, – настаивала я.

Дрожа от возбуждения, я подошла к входной двери и распахнула ее настежь:

– Пожалуйста, Берни, попробуй выйти. Ради меня.

– Хайди, я не могу, – сказала Бернадетт напряженным голосом. Я заметила, что у нее дрожат руки.

– Ты же не сдаешься с мамой. Поэтому она умеет открывать банки и причесываться. И со мной ты не сдаешься, Берни. Ты заставила меня не сдаваться, когда я училась писать прописью и читала Шекспира. Я просто прошу, чтобы ты попыталась.