Юрий Азаров - Печора

Так, они нырнули в магазин. Я нащупываю в кармане хрустящие бумажки. А потом чеки, бутылки, еще колбасы, сыра, хлеба надо взять, воды минеральной, мороженые помидоры, так, свернем здесь, нет, правее…

— Ну как, отошел малость? — это Гера ласково. — Подождите, сигареты забыли, — это Толя.

— У меня дома есть, — отвечает Гера, беря меня под руку. — Скользко здесь, осторожно.

На улице темно. Это хорошо, что темно. Я иду к Толе. Снова к Толе, куда придут его знакомые медсестры.

— Так, а теперь мыть всем руки: Вот марганец, — это Толя говорит, когда мы переступили порог его квартиры.

В дверь постучали. Вошли девицы. И я почему-то ищу в них сходство с Морозовой. Одну из них Ларисой зовут.

— Удивительное имя! — кричу я. — Мне больше! Больше наливай!

— Неразбавленный, — тихо предупреждает Толя. Я вижу Герино лицо. Его сузившиеся жесткие глаза.

— Еще! — прошу я.

— Концы отдашь! Хватит.

— Ах, так! Мои руки снизу поддевают стол, и весь он, как был со сковородой, только что принесенной, с закуской и бутылками, опрокидывается.

Меня держат, и откуда силы — Россомаха с Толей в разные стенки руками ткнулись, только Гера на месте. Он руку мне подломил и в снег, а сугроб с крыльца швырнул.

Полетели вслед мое пальто, шапка, шарф. Выбежал Толя.

— Ты с ума сошел? — это он Гере.

— Пусть убирается! — это Гера.

— Пойдем в комнату, уложу, — это мне Толя. Я вырываюсь и ухожу.

Я иду через сквер, и когда чувствую, что далеко от домов, даю волю слезам. Меня рвет. Я снегом тру лицо. Злость подкрадывается ко мне, голова четко соображает: нельзя садиться, нельзя стоять, надо идти. Мое сознание двоится. Одна половинка трезва и расчетлива, другая затуманена и несет всякую чушь. Одна требует справедливости и участия другая ищет фальши.

— Будьте вы прокляты! Все прокляты! — это моя затуманенность буйствует.

— Так тебе и надо! — это расчетливая половинка в упреки кинулась.

— Господи, за что же?!

— Не юродствуй! Соберись с силами и марш домой!

— Не могу, лучше здесь лечь и замерзнуть.

— Ты даже на это не способен!

— Только ты, ты никогда не предашь, — это я к дереву прижался щекой.

— Опять лжешь, ты прислонился, чтобы отлежаться на стволе!

— Почему я так одинок?! Почему?!

— Опять лжешь. Ты не одинок. У тебя есть все!

— Ничего у меня нет. Ничего нет! И не было никогда!

— Неправда, все было. Всегда было больше, чем у всех!

— Что же было?

— Ты хочешь, чтобы тебе перечислили. Не выйдет. Не лицемерь хотя бы наедине с собой.

Одна половинка заревела, а другая трезво и зло:

— Не вой, скотина, услышать могут. Озираюсь: горят окна — красные, голубые, зеленые окна, за которыми, наверное, такой прекрасный, как у Бреттеров, уют. Лезут слова чужие:

— На Север надо с женой ехать!

— А где я жену возьму! Не могу же я жениться не любя!

И слова деда Николая:

— Яблоко, когда перезреет, оно уже никому не нужно.

— Не нужен! Никому не нужен.

— Опять лжешь.

Вижу знакомые два окна. Это Рубинского окна. К нему! Стучу.

— Кто там?

— Это я.

Дверь приоткрылась. Цепочка поперек груди у Рубинского.

— Ты пьян. Иди домой. Я тебе не открою. Я сплю.

— Открой. Прошу тебя, открой. Дверь захлопнулась.

— Я разнесу эту дверь! — это затуманенность моя взбеленилась.

— Ты этого не сделаешь. Ученики рядом.

Где-то загремел засов, и я скатился вниз. Домой пошел. Вот и мое окно. Занавеска отодвинута. Вижу сгорбленные плечи, руки вижу в окне — это мама моя. Так и есть — бац, занавеска опустилась, сейчас выйдет: «Сыночек» — и все такое. Надо за сарай спрятаться. Сажусь за сараем на бревно.

— Можешь даже уснуть, — это трезвая половинка говорит. — Сейчас придет мама, ты немного покуражишься, а потом потопаешь за ней.

Так оно и есть:

— Пойдем, сыночек!

Неожиданно для себя я сделал открытие. Я увидел ее в морозном сиянии, в лесной тишине, в снегопаде. Я шел по лесу и чувствовал, что она рядом. Я ощущал восхитительный неземной запах османии. Видел чарующий блеск ее щеки, ласкающий свет, идущий от ее розовой шали, от меха серебристого воротника, от тонких белых рук с голубыми прожилками. Всюду, где была природная чистота, всюду была она. Поэтому я уходил в лес. Каждую свободную минуту я становился на лыжи. И еще она являлась мне, когда я въедался в тарабринские книжки: Рим, Милан, Флоренция, Романья, речи Савонаролы и речи Аввакума, помыслы Макиавелли и Пестеля, Пушкин и Достоевский — она была рядом, теперь неприступная совсем, но полностью принадлежавшая самому возвышенному, что есть в мире, — Красоте. И еще она приходила ко мне, когда я был с детьми.