Юрий Азаров - Печора

— В чем-то и они правы.

— Я ничего не понимаю, я вконец запутался.

— В твоей голове хаос. И это твой плюс. Там, где нет хаоса, там нет творчества. Нет поэзии. Поэзия — это особая способность ориентироваться в хаосе. Нравственная, профессиональная деятельность, какую ты избрал, сродни поэзии. Поэзия сходна с твоим делом, но быть поэтичным — не значит быть нравственным. Ты отделился от людей воссозданным миром красоты. Сумеешь разрушить стены этой красоты — откроешь для себя путь к человеку. К другим.

— А если не сумею?

— Погибнут твои мечты.

— А если я достигну совершенства в самом себе?

— Кому нужны будут твои нравственные достижения, если все против тебя! Кому ты будешь нужен, если ты замкнешься на самом себе? Даже дети тебя не примут. То, что случилось с тобой и с детьми вчера вечером, когда даже самые близкие тебе ученики отвернулись от тебя, — не случайность. Ты им больше не интересен. Не нужен им.

…Я снова и снова ворошил прошлое и всюду видел изъяны: череда темных сил, темных притязаний и мрачных полураскаяний. Жадная, ненавистная оголтелость. «Ты же не слышишь других!», «Ты же не слышишь, что тебе говорят!» — это в в твой адрес. Стыд настигал меня все новой и новой волной. Встретил капитана. Мягко и робко сказал (в последние дни родилась во мне новая интонация):

— Я, наверное, во многом не прав был.

Он пристально посмотрел на меня;

— Не вздумайте это Новикову сказать.

— Вы так считаете?

— Не юродствуйте. У вас все хорошо складывается.

— Почему?

— Потому что вы попали в струю. — Вы говорите, как всегда, загадками…

— Есть, разные люди. Одним для творчества нужен покой, другим — борьба.

Как он точно все схватил во мне. Я не в состоянии не бороться. Мне нужна схватка. А борьба — это рождение и темных сил. Это убиение любви. Нельзя бороться любя. Борьба и любовь — две противоположности. Если потребность в борьбе так жадна и слепа, я не способен любить.

— Тогда незачем стремиться к созданию новых форм жизни, — это Она.

— Я мог бы пожертвовать собой сразу.

— Это зло.

— Рефлексия и деятельность несовместимы, как и любовь с борьбой.

— Это не так! Истинная любовь — это тоже борьба. Постоянно обновлять себя, просветлять свой дух — это самая великая схватка человека со злом. Пойди к Дребенькову, к Новикову, скажи, что ты был не прав, скажи это любя, и их сердца откроются для тебя.

— Ложь. Я сделал попытку сблизиться с Новиковым, он расценил это как слабость, как мой поступок применительно к подлости.

— Это не так. Моя ошибка была в моей гордыне. Я погибла, потому что любовь моя замкнулась на Нем. Ты заикнулся на себе — и ты стоишь на краю пропасти.

У Новикова были какие-то неприятности. Его тоже таскать стали. Может быть, поэтому я и решился на шаг, которого и потом никогда не стыдился.

Я догнал его на улице. Он шел, должно быть» домой.

— Только два слова, — сказал я.

— Что вам угодно? — спросил он холодно. Я что-то переборол в себе:

— Я уеду. И хотел бы, чтобы вы простили меня.

— За что? — улыбнулся он удивленно.

— Я во многом был не прав. Простите меня. — Я не понимал до конца, что со мной творилось. Теплый клубочек моей надежды развертывался и разрастался во мне. На глаза навертывались слезы.

Он не сказал: «Что вы хотите от меня?», не стал успокаивать. Он протянул мне руку. А я растерянно смотрел на его пухлую ладонь и какое-то мгновение не мог сообразить, что значит этот его жест и как я должен на него отреагировать. Потом я тряс его ладонь и бормотал:

— Благодарю. Спасибо вам за все.

Странно, я произносил эти слова, и мой внутренний слух не улавливал даже оттенка холуйства в этом чистосердечном признании. Я обретал что-то новое для себя. Это «новое» пока что было инородным состоянием, оно еще не вплелось в мою душевную ткань, но гулко заявило свое право на жизнь. Между прочим, от меня это не укрылось, Новиков был уже не тот Новиков, который мог орать во всю глотку: «Кто советская власть? Я — советская власть». Холодная реабилитационная волна остудила его пыл. Он тоже помягчел, будто сдавать начал.

— У вас все впереди. — Это он сказал с интонацией, похожей на интонацию капитана.

Брыскалов в последние дни мне все твердил одно и тоже: «Предстоит еще много сделать. Мы в самом начале пути». Все это я понимал умом. А вот сердце еще не напереживалось, чтобы в привычку вошли ласка и добрый настрой, не родилась во мне еще та — сила, которая объединит меня с другими людьми.