Михаил Ардов - Цистерна

— Заходи, — сказал Юрка. — Особенно летом. В июне. У меня не дом дача. Раздевайся, загорай. Клязьма — рядом Яблонь у меня тридцать штук, а вишен не счесть. Заходи.

Я еще раз пожал руки всем четверым и вышел на солнечную мартовскую улицу.

1971

Да, дa, красные портьеры…

Красные портьеры — привычная перегородка между тюрьмою и волею…

Это я знаю, эmo я хорошо знаю, ЧТО такое…

Кафе «Алатр», Тверская улица, тут же сразу — по правой руке…

По-моему, июнь девятнадцатого… Да, июнь…

Дежурным в тот вечер был Фабий Кусевицкий. Я сидел там с двумя приятелями (оба уже покойники), пили мы кофий невесть из каких помоев и кушали картофельные пирожные — мерзость невообразимая. Но ведь богема, богема…

Фабий с подозрительной официальностью приблизился к нашему столику, но склонился весьма доверительно.

— Вас просят в вестибюль… Всех троих…

И дальше — как в страшном сне, все предчувствуешь, предвидишь, но нету сил, невозможно уберечься…

Мы послушно двинулись за ним, обходя столики.

А уборные были у них отгорожены от вестибюля суконными занавесками, красными портьерами, и там — в соблазнительной узенькой щелочке — я разглядел кожаные куртки… Вот оно…

Сукно раздвинулось.

— Ваши фамилии? Документы? Вы арестованы…

И вот нас, троих дураков, едва ли не с почетом водворили на двух извозчиков, заранее уже зафрахтованных… (Ах, как они в то время еще были предупредительны, почти любезны!)

И покатили мы по Камергерскому, по Кузнецкому мосту, тут ведь совсем близко — до моей гимназии рукой подать…

Допрашивала меня женщина. (Чуть не написал — дама.) Лет тридцати, стриженая, вся в коже. Обвинение оказалось совершенно бредовое. Будто бы мы трое, сидя каждый вечер в кафе «Алатр», вербовали там людей и отправляли их на фронт, в помощь Деникину…

(До сих пор ума не приложу, какой идиот мог сочинить этот бессмысленный донос.)

Товарищ в коже изъяснялась крайне просто: — Подтвердится — высшая мера, не подтвердится — выпустим.

Странно, что камеру на Лубянке совсем не помню. Впрочем, и сидел-то я там всего трое суток — только что оброс да обовшивел.

Хорошо запомнил Бутырку.

Довольно дикое впечатление — роскошный какой-то барский вестибюль, лестница, коридор очень светлый, чистый и просторный, но с одной стороны сплошь серые двери… Они распахивают такую дверь, и…

В камере нас было человек девяносто. Нары справа и слева, два окна, от простенка узкий проход в направлении двери…

На ночь с одних нар на другие перекидывались доски, проход уничтожался, и получалась сплошная лежка… Ночью к параше не проберешься, чтобы не наступить на чью-нибудь ногу или руку…

А передач они принимали в то время сколько угодно. Можно было получать даже книги… Я там, помнится, сидя на нарах, под окошком первый раз прочел подряд всего Достоевского. С чувством, с толком, с расстановкой…

А через месяц в одной передаче вдруг обнаруживаю книгу «Нервные дети»… (У папеньки тогда еще не атрофировалось чувство юмора.) Стал я разглядывать эmux «Нервных детей», и сзади, где цена обозначается, нашел карандашом написанное число — 182…

На сто восемьдесят второй странице иглой были отмечены буквы: e-c-т-ь-o-p-д-e-p-o-c-в-о-б-о-ж-д-е-н-и-е…

Мне тогда неправдоподобно повезло. Уже в сентябре девятнадцатого, после взрыва в Леонтьевском, они объявили красный террор, и всех узников, кто числился у них КР (контрреволюция), всех до одного поставили к стенке.

Так погиб мой двоюродный брат, сын тети Лели.

Я частенько задаю себе вопрос: почему же я все-таки уцелел?

Отчего дело со мною у них ограничилось красными портьерами и вообще той вегетарианской отсидкой девятнадцатого года?

Может быть, потому что я всегда был себе на уме?

Или потому что никогда не лез вперед?

Помню, как в самые что ни на есть тридцатые годы встретил я на улице своего университетского приятеля. Оказалось, он еще даже не забыл латынь…

В ответ на мое — «как живешь» — он вдруг наклонился ко мне и шепотом сказал в самое ухо:

— Non cogito ergo sum.

Но ведь там, на углу Лубяки и Фуркасовского, исчезли все — умные и глупые, скромные и выскочки…

Так в чем же тут дело? Со мной…

Слепой случай?

Просто папка с делом в шкафу затерялась?

Назад завалилась, к стенке…

Хе-хе — к стенке!..

Я стараюсь теперь никогда не ходить по Лубянке…

Я избегаю Мясницкую и Милютинский…

Но как-то раз весенней ночью занесло меня на бессмысленную площадь, которую они себе там устроили. И вдруг мне померещился монумент…