Иван Комлев - Ковыль

– Ну, други! Увидите, как я живу, с супругой познакомлю. Вот – рядом.

Квартира у Морозова была как на показ – просторная, солнечная, ухоженная, с полным набором вещей, которые уважающий себя горожанин считает нужным приобрести: импортная мебель с баром, ковры на полу и на стенах, цветной телевизор и японская аппаратура со стереофоническими колонками, хрусталь и чешское стекло, приборы из серебра и золота.

Хозяйка была под стать квартире: нарядная, гладкая, холёная.

– Знакомьтесь: жена Эльвира, без пяти минут кандидат наук, биолог.

Пригласив проходить, не стесняться, Эльвира предложила гостям тапочки, сказала снисходительно о муже:

– Хвастунишка.

Усадила неожиданных гостей на диван, окинула мгновенным цепким взглядом Веру, оценила её женские достоинства, отметила большие карие глаза под тонкими дугами нещипаных бровей; определила – по тому, как угрюмо смотрели эти глаза на мир, что гостья её семейному благополучию не угрожает, и – «с вашего позволения» – скрылась на кухне.

– Так, – вздохнул Василий, пересаживаясь в кресло, – хорошо живёшь, как король, или – по-нашему – как куркуль. Кем работаешь?

– Угадай, – Морозов, довольный и весёлый, наслаждался тем, что квартира произвела впечатление на друга детства.

– Завбазой какой-нибудь, – сказал мрачно, не в тон Морозову, Василий, – или, на худой конец, директор столовой. Жулик, в общем.

Юрий засмеялся:

– Шофёром наворачиваю, брат, на КРАЗе!

Он открыл бар, явив взорам строй разнообразных бутылок.

– За встречу – надо! Мужчинам – что покрепче, женщины пусть сами себе выберут. Элочка, закусь скоро?

– Несу, – Эльвира появилась с подносом в правой руке, на котором стояли тарелки с нарезанной колбасой, сыром, паюсной икрой; в другой руке у неё была ваза со свежими помидорами!

– Да-а! – крякнул Василий. Даже в лучшую, осеннюю пору, у себя на Севере о красных помидорах он мог только мечтать.

Морозов наслаждался произведённым эффектом, а Эльвира пропела:

– Всё могут короли, – скромно улыбнулась: – Юра достаёт где-то, а меня не посвящает.

– Как у Деда Мороза, – сказал с изумлением Василий.

– Вдвоём живёте? – спросила Вера.

– Игорь у нас в восьмом учится, сегодня у них уроков почему-то не было, ушёл к друзьям.

– Взял маг и рассекает, – с нескрываемым довольством добавил Юрий.

– Одним сыном ограничились?

– Как видишь. А у тебя?

– Дочь, – и предупреждая вопрос к Вере, кивнул в её сторону. – У всех штучное производство.

– Ну и правильно: штучное дороже ценится! – Юрий подмигнул: – Давайте – за встречу!

Тропа кончилась – перед Алексеем и Аней вдруг оказались распахнутые кладбищенские ворота; остановились в некотором замешательстве: они не собирались идти сюда, но и повернуть назад уже было нельзя; посмотрели друг на друга и несмело, не говоря ни слова, пошли к могиле.

За сутки земля на могильном холмике подсохла, тёмная и тяжёлая глина стала с виду светлее и легче. Оградка, выкрашенная синей краской, казалась весёлой и нелепо нарядной под белоствольными берёзами, из набухших почек которых проклюнулись крохотные зелёные язычки, готовые распуститься листиками – навстречу солнцу и вопреки царившей вокруг смерти.

День набирал силу: становилось тепло, как летом, лишь изредка лёгким дыханием ветра доносило из недалёкого распадка сырой и холодный воздух: там, у ручья, в тени елей и густого кустарника ещё лежал снег.

Они были не одни на кладбище. В разных концах его можно было видеть людей – в одиночку или группами, тех, кто пришел поправить могилки накануне родительского дня. Двое кладбищенских рабочих устраивались неподалёку – выпить и закусить. На широкой доске, лежавшей на земле, на газете, крупными ломтями были уже нарезаны хлеб и сало и стояла початая бутылка водки.

Мужики готовили могильные ямы для усопших, которых будут хоронить в этот или на следующий день. Ямы были заготовлены давно – вырыты ковшом экскаватора, теперь требовалось подчистить их, подровнять края, придать надлежащий вид. Дело важное, не терпящее суеты, и мужики готовились к нему основательно: удобно сели на потрёпанные свои телогрейки, свесив ноги в яму, протёрли белой тряпицей стаканы, налили в них до половины, положили по ломтю сала на хлеб, вздохнули: «Ну, давай». Выпили, не торопясь, и медленно, вдумчиво, словно впереди у них была целая вечность, стали закусывать.

Не было для них ничего в мире: ни скорби, ни боли, ни стоявших неподалёку людей, – только хлеб, сдобренный водкой и салом, две лопаты с киркой и работа – в завершение всех судеб – единственная в своем роде работа.