Яков Арсенов - Избранные ходы

— А что вам изобразить? — спросил Макарон, затягивая время.

— Что придет в голову, то и нарисуйте, — дал понять таможенник, что не собирается давить на мозоль творческой мысли.

Макарон впал в легкое техническое уныние. В памяти всплыло, что он никогда в жизни ничего не рисовал. По просьбе начальника гарнизона ему доводилось подновлять портрет Ленина на транспаранте, а так — нет. На всю жизнь врезались в память усы и лоб вождя. Но особенно запомнилось, что в Средней Азии кормчий походил на туркмена, в Казани — на татарина, в Индигирке — на чукчу. Макарон набросал на листе бумаги абрис Ильича. Собственно, это были усы и лоб. Ильич в исполнении Макарона смахивал на Мао Цзэ-дуна, хотя по месторасположению таможенного поста должен был походить на Шушкевича.

— Вроде, похож, — заключил таможенник. — А теперь нарисуйте сторожевую собаку.

Макарон задумался — как раз собак он не умел рисовать еще больше, чем Ленина. Но выхода не было. Перед глазами Макарона встал во весь рост его любимый Бек, а руки… руки непроизвольно выводили нечто вроде игуаны. Таможенник внимательно наблюдал за зверем, то и дело менявшим облик, и сравнивал его с собаками, которые вповалку лежали на холстах и походили больше на тапиров, чем на себя.

— Ну что ж, почерк угадывается, — признал таможенник и поинтересовался содержимым сумки: — Что там у вас под каталогами?

— Это? — переспросил Макарон. — Это ксерокопии. Везем показать, и, вынув из чемодана стопку офортов Фетрова, разорвал в клочья. — Кому они нужны, эти копии!

— Вывозите всякую дрянь, страну позорите!

— Мы трудимся в противостоянии академическим жанрам.

— Модернисты, что ли?

— Объектная живопись, — наивно пытался спозиционировать свое искусство Давликан. — Мы рисуем объекты.

— Типа вот этого? — ткнул таможенник ногой в генитальные творения.

— Причуды художника, — развел руками Орехов, косясь на Макарона.

— Да заливают они, — сказал Артамонов. — Мы кубисты! Впрыснем под кожу по кубику — и рисуем! Без допинга в творчестве ловить нечего.

— Понятно. Проезжайте. А вот бензин в канистре не положено. Это бесхозяйная контрабанда. Поставьте за сарайчик, — показал таможенник, уходя в будку.

На польской таможне тьма была не столь кромешна. Польские паны всем своим видом говорили, что у них перестройка давно закончилась и все песни в сторону. Цену русским работам в Польше не знал только ленивый.

— Образы, образы, — шушукались меж собой поляки, кивая на «Волгу».

— Что за образы? — спросил Макарон.

— Образы — это картины по-польски, — подсказал Давликан.

— Они прикидывают, сколько с нас взять, — высказал догадку Артамонов.

— Надо оплачивать транзит, — сказал ему в подтверждение старший пан, полистав таможенные документы.

— С какого переляка! У нас частные вещи! Какой еще к черту транзит?! — возразил Орехов.

— Таможня грузовая… — зевнул поляк.

— Наши пропустили, значит, все нормально — никакого транзита! Мы художники! Свое везем! — встал стеной Давликан.

— Это ваши вас пропустили, а здесь польская таможня, — спокойно толковал пан и продолжал чистить под ногтем.

— Но АКМы у вас по-прежнему наши! — не выдержал Макарон. — Вот когда научитесь оружие мастерить, тогда и будете качать права! А сейчас вы вымогаете взятку! Причем неадекватную нашему грузу. Мы согласны дать. Скажите, сколько, и обоснуйте — за что!

— Не надо так шуметь, — попятился старший пан. — Может, вы иконы везете.

— Нет у нас ни икон, ни вализ!

— Сейчас проверим. Только не надо так кричать.

— Да мы и не кричим. У вас все посменно — подурачился и к панночке под юбку, а мы вторую ночь не спим! — взял на октаву выше Макарон.

От крика художников поляки стихли. Стало понятно, что ни злотого, ни даже переводного рубля с творцов не поиметь.

— Что в сумке? — спросил поляк.

— Копии работ да плакаты, — ответствовал Артамонов и для пущей достоверности провернул трюк с разрыванием стопки. — Кому они нужны, эти копии!

— Проезжайте! — скомандовал в сердцах старший пан.

— Убедительно, — поощрил Макарона Орехов. — Что было бы, полезь они глубже?

— Варшава — прямо! — выпалил протрезвевший Давликан.

Высунув в окно замлевшие ноги, Орехов приступил к отдохновению. Оно заключалось в написании изустных писем главе Польского государства:

— Товарищу Валенсе, человеку и пулемету! Уважаемый Лех! Въезжая на вверенную Вам временно территорию, вынуждены заявить, что обе таможни — и наша и Ваша — структуры ублюдочные! Но к причине нашего к вам обращения это не относится, однако…