Макс Нарышкин - Privatизерша

— Садитесь, пожалуйста, господин Чуев, — услышал он…

Задняя дверь распахнулась, словно врата рая, и оттуда потянуло холодком. В проеме показалось добродушное, не отягощенное плохим настроением лицо.

— Садитесь, пожалуйста, господин Чуев, — произнесли, едва шевельнувшись, губы. Ни намека на положительные или иные эмоции. С Артом разговаривал третий справа херувим на расписном потолке храма Христа Спасителя.

Вряд ли это просьба. Человека, дорогу которому преграждают машиной, долго не уговаривают. Люди в машине, несомненно, понимают, с кем имеют дело. Значит, дают понять: не сядешь сейчас — сядешь чуть позже. Но лучше бы сейчас.

Хотели бы убить — убили б. Хотели бы похитить — похитили б. И не занимались при этом глупостями на глазах свидетелей.

Арт наклонил голову и забрался в салон. Оказывается, там была не ледяная стужа, как ему показалось вначале, а домашнее тепло. В воздухе витал аромат автомобильной «вонючки». Вступив в противоречия с виски и коньяком, он усугубил неприятные ощущения. Кажется, сандал. Арт ненавидел сандал, в городах, в которые он прибывал с Ритой, первым делом выяснял, не пропитали ли его номер сандалом.

В «Бентли» сидели трое, но предстоящий разговор должен был произойти не с ними. Это очевидно. Арта повезли куда-то на юг, и через час молчания он убедился, что Третьего кольца МКАД по направлению к Рублевке ему не миновать. То-то удивится начальник охраны, когда вернется в бар, а хозяина нет. Машина перед входом — есть. А Арта — нет. Ни в туалете, ни на кухне. И владелец кабака не знает где он. И администратор не знает. Никто не знает. У Арта дрогнули уголки губ. Быть обоим битыми, быть…

— Вы не будете возражать, если мы вам глаза завяжем?

— А это не будет выглядеть пошло? Мы же не на «Мосфильме»?

— И все-таки?

— Ну так вяжите же скорее, пока охрана моя не увидела, чем это вы тут занимаетесь.

— Вы добрый человек, господин Чуев.

— А не пошли бы вы на хер?

— К сожалению, это невозможно в данный момент. Мы обязаны вас доставить к месту назначения.

Чтобы не скучать, Арт принялся читать.

Говорухин как-то сказал, что каждый культурный человек обязан знать «Онегина» наизусть. Арта это заело. По той преимущественно причине, что Говорухина любил, хотя тот и был в Думе.

Дело было вечером, делать было совершенно нечего, и Чуев, облизнув губы, прокашлялся.

— Не мысля гордый свет забавить…

— Что вы говорите?

— Нет, это я так, о былом… словом, вниманье дружбы возлюбя, хотел бы я себе представить залог достойнее тебя, достойнее души прекрасной, святой исполненной мечты, поэзии живой и ясной, высоких дум и простоты.

— Вы это серьезно? — полюбопытствовал тот, что сидел справа.

— Это не я. Но так и быть — рукой пристрастной прими собранье пестрых глав, полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных, небрежный плод моих забав, бессонниц, легких вдохновений, незрелых и увядших лет, ума холодных наблюдений…

— Никогда бы не подумал, что наши олигархи пропитаны культурой русской речи, — послышалось замечание сидящего за рулем.

— А как же? — кашлянул Арт. — Нас за это ругают.

— Надеюсь, вам не видно дороги?

— Я словно в задницу провалился.

— Это очень хорошо.

— А вы не любите стихи?

— Они для меня как балет. А балет я ненавижу.

— А в этой машине есть кто-то, кто очарован поэзией?

— Мы, вообще, того прихватили?

— Вы — Чуев?.. Артур… — и тот, кто сидел справа, назвал Арта по отчеству. — Глава «Алгоритма»?.. Это он.

— Еще один вопрос: вас сильно накажут, если вы привезете меня избитым?

— Если быть откровенным, то если босс увидит на вас хоть царапину, нам попадет.

— Ну, тогда я вам вот что скажу… Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог… Где мы сейчас стоим?

— В пробке.

— Ага… Ага… А к филологии вы как?

— Вы мстите?

— Да.

— Не получится. Мы все равно довезем вас в том виде, в каком вы есть сейчас.

— Это очень хорошо. Так вот, не казалось ли вам, что есть какая-то смутность смысла в первых строках: почему, в самом деле, дядя Онегина заставил себя уважать лишь тогда, когда не в шутку занемог?.. Дело в том, что во времена Пушкина слово «когда» чрезвычайно часто применялось в смысле условном, а не временном: «когда» означало «коли», «если». Итак, «Мой дядя самых честных правил, коли не в шутку занемог!» — вот какая циничная похвала заболевшему дядюшке скрыта в мыслях Евгения! Мол, не обманешь, оставишь наследство, а раз так, достоин уважения, поскольку джентльмен… Мы тронулись?.. Его пример другим наука…