Генрих Ланда - Бонташ

…Возвращаюсь домой по просыхающим на солнце лужам. В "Укркондснабе" продают Счастливое Детство по 57 рублей кило. Конфеты… Возле 57-й (женской) школы стоит машина скорой помощи… Хочется спать и жалко спать. Разговариваю с незнакомым толстеньким парнем из лётного училища, тоже идущим с экзамена. Они приняли x‹4m. На каком основании? Почему урожай обязательно больше чем вдвое больше посева? Да, конечно, в условии это не сказано, но при гигантских шагах наших великих пятилеток…

31 мая

Днём приходит Некрасов, мрачный и надутый, как туча. Говорит, будто бы по алгебре только две пятёрки: у Мильмана и Карпухина.(10-А). А Мильман, чорт, перед экзаменом говорил, что он доказал n›4m, но никому не хотел сказать как. А Карпухин сидит с Мильманом. Неужели у них действительно верно? Такое тебе собачье дело…

Костя сидит и уныло декламирует:

– Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей контрольной по алгебре…

А на меня почему-то не действует.

Что нам оставалось делать? Пойти в кино. Вообще, надо сказать, что за время экзаменов мы много бываем вместе, часто заходим друг к другу, совещаемся, готовимся. Но в отношениях наших какая-то досадная неполность, нелёгкость, как-будто какая-то неистребимая преграда, через неё никак не перешагнёшь.

2 июня.

Я теперь богач: у меня и костюм (перелицован и перешит из папиного), и чудесные кожаные туфли "Батя" (папе они жмут), и шелковая рубаха (одна новая из двух старых), словом – целый гардероб.

4 июня.

2 часа дня. Один за столом. Чисто. Солнце в окне. Я зачёркивал на тетрадном листке клетки, изображающие экзамены и промежуточные дни. Уже густо заштриховано 16 дней, 5 экзаменов. И в усталую, но лёгкую после экзамена голову приходит мысль – а что потом, когда ты заштрихуешь все 45 клеточек, все 13 экзаменов, не наступит ли тогда, 3 июля, жёлтая пустота? О, нет, нет! Надо только рано вставать, отдыхать, трудясь: музыка, язык, спорт, рисование, фотография и чтение – читать, читать, горы перечитать; американская литература, классики древнего Востока, поэзия Запада, публицистика, русская литература и – мало ли у тебя пробелов? А кроме этого – ты живёшь среди людей, товарищей, знакомых… Не ты ли задался некоторой целью, составил некую программу? Это и есть жизнь.

Сегодня буду отдыхать, наслаждаясь покоем и здоровьем. Вчера дико болели лицо (простудился в бане), голова, самочувствие ужасное, и это в единственный день перед письменной геометрией! Весь день провалялся в муках, абсолютно ничего не делая, если не принять во внимание полубред на математические темы. Зашёл Герка, сказал, чтобы я пришёл к нему к 9-ти часам. С дикой головной болью домаялся до 9-ти и пошёл. А там – целая гоп-компания.

– Во-первых, – торжественно заявил Митька Малинский, облокотившись на мой живот и подняв мою руку (дело происходило на тахте), – во-первых у тебя новый пиджак, перешитый из старого папиного, что видно из…

– Хорошее воспитание, – сказал я, устроившись поудобнее и закидывая голову, – состоит не в том, чтобы не пролить соус на скатерть, а в том, чтобы не заметить, когда это сделал другой

– Это, кажется, Чехов, не "Ионыч" ли? – спросил Сашка.

"Дом с мезонином". – Позор для Фимки! "Дом с мезонином" – его конёк, а он не узнал.

Фима состроил мину, исполненную достоинства и презрения. Юрка Шпит заржал.

Было уже три варианта задач, Герка принёс четвёртый и сказал, что пирамиды – это точно. Мы сняли пиджаки, куртки, и работа закипела. Пришли ещё, собралось стадо в девять человек. Стихийно зарождались хоровые песни, устраивались ансамбли, симфонии, джазы, время от времени врывалась скрипка (Юрка) или рояль (Герка), отбивалась чечётка, каскадами сыпались остроты. Голова трещала нестерпимо, но надо было писать, решать. Наконец догорают последние споры, собираемся домой. Я поднимаюсь, подхожу к Фимке: -"Ты чего ещё сидишь?" – "Жду, когда Митя обьяснит мне задачу с конусами." Я понял, что это мой "Тулон". Я вытащил ручку и объяснил ему задачу.

Мы возвращались втроём – Митя, Фимка и я. Митька побежал на трамвай, а мы, пройдя наши парадные, пошли, беседуя, по Владимирской. О чём мы только не говорили – о прелести содержательной беседы, об описании пейзажа, о Шолом-Алехеме и Алишере Навои, о Шота Руставели и арабских цифрах, о прогрессе и смысле жизни, о счастьи и несчастьи, о железобетоне и деньгах; и всё было умно, интересно и спокойно. Фимка восхитился моей мыслью о том, что деньги – аккумулятор энергии, и на прощание крепко пожал мне руку и, кажется, пожелал пятёрку назавтра. Было без четверти двенадцать.