Генрих Ланда - Бонташ

Потом он видел её мятущиеся глаза, её лицо на фоне голубого неба, его голова лежала у неё на коленях, она гладила его волосы. Он поднял руку к её виску и сказал: "Ах, Вита, что ты тогда наделала!", но она продолжала молчать.

Они поднялись и пошли обратно, но через несколько шагов он остановился и, обняв её, начал целовать её впервые в жизни. Она как будто проснулась от гипноза и, уклоняясь, просила оставить, пожалеть её. Но он не отпускал её еще долго, и потом всю дорогу крепко прижимал к себе её локоть, как счастливую находку, а она опять молчала, растерянно глядя перед собой.

Он позвонил ей через два дня, срывающимся голосом прося о встрече. Она согласилась. Они встретились на скамье в глухой части парка. Она волновалась, у неё было лицо человека, мучительно но твёрдо принявшего решение. Она должна ему что-то сказать, пусть он её выслушает. Его счастье, что он не позвонил на следующий день, она тогда готова была его убить. Но сейчас она должна сказать ему, что она тоже ничего не забыла, как будто не прошли эти годы. И хочет ответить ему на вопорс, который он не задаёт ей прямо. Нет, она не жалеет, что поступила тогда именно так. Но она и тогда не скрывала от него, как ей тяжело, и сейчас он видит, каково ей. Её отношение к нему должно быть ему понятно, он всё видит сам, но он должен понимать, это не в её характере, она не может и не станет прятаться с ним по кустам, это невозможно.

Он слушал и больше смотрел на её лицо, и думал – вот ещё одно обьяснение, ожидал ли он, что оно у них будет, а впрочем, это закономерно, ведь должен же быть какой-то финал у этого длинного-длинного романа-поединка. И когда она закончила, начал говорить он, но говорил коротко. Да, сказал он, он с ней вполне согласен, это было бы некрасиво и недостойно, и они безусловно должны прекратить всё это. Он сказал так и увидел, как на её лице, вытеснив взволнованность, появилось самое обыкновенное, живейшее изумление. Он про себя удивился сам, и причина этого, как всегда, дошла до него позже, когда он тщательно обдумывал последние слова её декларации. Что поделаешь, он был неисправим.

Следующие два или три свидания были полны неопределённости. Она охотно соглашалась на них, не возражала против проявлений нежности с его стороны, ограничивая их известными пределами, и однажды призналась, что не понимает мотивов его поступков. И тогда он подумал, что довольно, их отношения перешли какую-то вершинную точку и начинают терять смысл, надо взять себя в руки, и решил попытаться обьяснить ей свои поступки в следующий раз.

Это была встреча днём на оживлённой улице, – опять их расставание происходило среди городского шума, – он проводил её на почту, ей надо было отослать письма. Она оглянулась на него, смущённо улыбнулась и, высунув кончик языка, стала смачивать клей конвертов. Его это не удивило, он знал, что она не завтракает на работе, так как не может есть бутерброд при посторонних. Он знал также, что в его машине она любит сидеть на заднем сиденьи, он всегда смотрел на неё в зеркало, она устраивалась в самом углу и глядела не вперёд, а в боковое окно, как из кареты. Всё это были частички её образа, складывавшегося в нем в течение многих лет, и теперь в него уложены последние детали. Они вышли из почты и медленно пошли по направлению к парку. И он начал говорить, теперь, как ему казалось, наступило его время. Он тоже вспомнил прошлые годы, своё отчаяние и поиски ответа. Напрасно ей кажется, что она украсила его жизнь высоким чувством, ничего подобного, она только омрачила её, заставила его страдать, как никто другой на свете. И что бы она ни говорила, он считает её поступок самой настоящей изменой, изменой ему, себе и правде, той правде, в которую он верит и от которой не отказывается. И для утверждения этой правды ему обязательно надо было знать, как она относится ко всему этому теперь, и, может быть, именно поэтому так важно было для него теперь с ней снова сблизиться в надежде, что она ему откроется. Пусть она знает, как ему было тяжело вернуться в прошлое, ведь его чувства не стали другими, ему вовсе не пришлось прикидываться, а это было вдвойне мучительно, но он горд этим, иначе он не мог бы считать, что правда на его стороне. Он выдержал всё, и его замысел осуществился, но он хотел услышать от неё слова о сожалении, встретить искренне и откровенно выраженное чувство, и это была бы его победа, и её победа, и этого было бы достаточно даже без физической близости – в этом ли дело? Он же услышал нечто вроде предложения благопристойного адюльтера. Это ни к чему, для этого в принципе есть другие возможности, не связанные с дорогими для него чувствами и воспоминаниями. Но он очень рад, что всё кончено, он надеется теперь освободиться от тяготевшего над ним закрепощения, хотя он в этом ещё не уверен, так как они были и останутся предназначенными друг для друга, это его убеждение, и не его вина, что всё сложилось не так.