Генрих Ланда - Бонташ

Вот я сижу перед инженером Туровским, папиным знакомым. Хочу быть инженером-станкостроителем? И передо мной разворачивается яркая картина упорного и прекрасного труда, блестящих перспектив, почёта и уважения, роста вверх на любимом поприще; да, это хорошо, чорт возьми…

Как?! Или архитектором? Пожалуйста! И перед моим мысленным взором тут же расстилаются волшебные проекты будущих дворцов… Застывшая музыка… гамма линий и гамма красок… высокое искусство… вдохновенная творческая работа… широкий кругозор… И снова я раздавлен тяжким выбором.

…Квартира Штейнберга, профессора кафедры рисования и живописи Киевского инженерно-строительного института. Крепкий старик, убеждённый старый холостяк. Короткий и плотный; лысая, абсолютно голая голова, сжатый с боков лоб, крючковатый нос, выдающаяся массивная нижняя челюсть, невыразительные глаза. Старый брюзга и нелюдим, немного ограниченный и недобрый человек, – мне у него всегда обеспечен лучший приём, лучший совет и помощь. Может ли быть иначе хоть с кем-нибудь из старых знакомых мамы?

Я давно его не видел, почти с тех пор, как он в трудное время приносил для меня бумагу для рисования и консервы и масло из своего пайка…

Перекладывая какие-то картоны, он говорит, и я вновь в смятении и растерянности, вновь мечусь от одного решения к другому. Полуторачасовая беседа закончилась советом идти на архитектурный, начавшись с обратного (зная, как я рисую, он гарантировал моё поступление). Опять я ни с чем, лишь ещё более обременён сведениями… Прошу разрешения остаться и наблюдать его работу. С хищным вдохновением на угрюмом лице этот "кладбищенский художник", как его называют за колорит его картин, компонует замученный букет в грязной банке. Тихо. С улицы втекает похоронный марш, встречаясь с хрустом засохших цветов под руками поглощенного своим занятием творца. Я подхожу к окну, отодвигаю занавесь. Венки несут школьницы, их много среди провожающих.

– Обычный конец, – сардонически шамкает за моей спиной Штейнберг. Я прячу платок и отхожу от окна: у меня сильный насморк, а могут подумать, что я плачу. Плывут удаляющиеся звуки похоронного марша. Штейнберг дрожащей от азарта рукой наносит бурые мазки на картон…

Я подхожу к концу. Мама была права. Я подам на механический, во что бы сам с собой не игрался. На следующий день, я, изнурённый и равнодушный, получил расписку о "принятии заявления, аттестата за номером… и т.д."

На этом заканчивается один этап и эта тетрадь. Я долго, мучительно выбирал, стараясь быть обьективным, а это затрудняется многим, вплоть до того, что… М. Ск. поступает на архитектурный. Я встретил Толю Копальника и расспросил его. Она получила золотую медаль.

Мне сообщили, что я стою десятым в списке зачисленных.

Некрасов на второй день после вечера пришёл за своим аттестатом и, как говорят, держался прекрасно; сейчас он готовится к экзаменам на химико-технологический в КПИ. Выслушав от меня рассказ Нади, он не изменил решения.

Не могу не сказать хоть в конце об этих лживых медалях и об их распределении. Золотые медали за отличное окончание средней школы получили: народный артист Карпухин, председатель родительского комитета школы и представитель от её шефа – Русской драмы; Геркин папа, популярный врач, друг и приятель директора их школы, разных там отделов образования и комиссий… А такие, как Фимка? А Некрасов?

Конец первой тетради .

(((Да, не так уж всё просто у этого мальчика. Повышенная чувствительность и порядочное честолюбие, смесь наивности и точной интуиции. Может быть, мне это кажется потому, что я не сумел далеко уйти от него за все эти годы? Сдеформированная войной душа, зажатая и не умеющая раскрыться…)))

(((Общая тетрадь в чёрной твёрдой обложке. На первой странице – ДНЕВНИК и больше ничего.)))

31 августа 1948 года, Киев.

Начинаю вторую тетрадь ровно через год после первой. Я – студент Киевского политехнического института.

… Лишь когда поезд отошёл от платформы, я, стоя на площадке вагона, до конца осознал тот факт, что возвращаюсь в Киев. Лето окончено. Бурный месяц в Ворзеле навсегда отошёл в вечность.

Возвращались мы шумной компанией. По приезде в Киев по очереди стали "отделяться". Я сидел в трамвае и смотрел в окно. Было около восьми вечера. Солнце зашло, и всё кроме неба поблекло. А розовые полосы и пятна наверху в облаках напоминали об ушедшем дне. Вагон с громом нёс меня по улицам, и я наблюдал. Сколько мыслей вызывали облупившиеся дома и разнокалиберные вывески! Он совсем старый, Киев, моя судьбой мне назначенная родина… Каждый раз после отсутствия я испытываю это знакомое чувство. Оно всегда посещает меня при переломах в жизни. Грусть, и лёгкая тоска, и щемящая боль в груди, и какая-то печальная радость…