Анатолий Приставкин - Золотой палач

Именно в тот момент, когда мы несли нашего товарища, мы становились врагами всего человечества и точно знали: все человечество против нас. Мы несли Швейка по огородам, по насыпи, по свалкам, временами садились, положив его на землю и подстелив ему под голову, чтобы не было жестко, лопухи. Не было слов, даже слез не было.

Мы принесли его в лесок и там, на поляне, вырыли руками неглубокую яму, а потом засыпали, затоптали могилу, сравняв ее с землей. Чтобы никто никогда не смог найти нашего Швейка.

Воспитателям мы ничего не сказали. Да они не очень и спрашивали. Карабас Барабас предположил, что мальчик уехал к родителям. А другой сказал: «Да, конечно, они известные люди и, наверное, решили забрать его к себе». А мы слушали и знали, что, может быть, когда-нибудь убьем и этих воспитателей. Потому что они тоже сейчас убивали Швейка. Убивали как бы по второму разу, ибо ничто, даже исчезновение одного из нас, не могло их прошибить. Да пропади мы все пропадом, они бы так же спокойно рассуждали и оправдывали наше исчезновение, спровадив нас к кому-то, кого на самом деле у нас не было…

– Виноватых казнить!- было заключено хором.- Родителей казнить! Убийц казнить! И свидетелей! Свидетелей тоже!

Каждый из четырех обвинителей подошел и воткнул спицу в истукана.

Главный громко объявил, что за Швейка может казнить каждый желающий.

– А ножами? А штырями? А гвоздями? А чем еще… можно?

И посыпалось. Истукан не выдержал ударов и пал на землю, где его затоптала безумствующая толпа подростков.

Название Во время последней казни я поймал себя на желании тоже всадить нож в истукана. И испугался этого. Не знаю, что на меня повлияло больше,- личное ли отношение к Швейку или общий настрой толпы, жаждущей мщения и крови.

К счастью, мне в этот раз забыли предложить роль палача. Но остальное было как всегда: приводили-уводили под конвоем, и я как бы становился такой же необходимой принадлежностью ритуала, как сидящие на полу в роли судей урки или сам истукан.

Я знал, что каждый мой приход в дальнюю спальню мог превратиться в последний.

Привыкнуть к этому было нельзя. Но сперва я нервничал, особенно при виде нагловатых торговок с цепкими оценивающими взглядами, а потом привык и уже стал воспринимать все довольно равнодушно. Чему быть, того не миновать. Я даже оставил мысли о побеге, о самосожжении или ином варианте избежать казни.

Мне почти регулярно стали приносить жратву, даже больше, чем прежде. Я было отнес это на счет сочувствия Яшки Главного, но ответ оказался проще: торговки, ожидающие прибытка, решили меня подкармливать.

Ни Тишкин, ни Жидок больше не появлялись у моих дверей, так что общаться было не с кем. Но вдруг объявилась Катя. Я услышал сперва, как она уговаривала очередного стража, а потом окликнула меня:

– Саша, ты жив? Как себя чувствуешь?

– Жив,- сказал я в щель двери.

– А я думала о тебе. Все время. Ты не голодный?

– Нет, меня тут подкармливают.

– Мама тоже говорит: мир не без добрых людей,- сказала она.

– Да, они ужасно добрые.

А про себя подумал: особенно если попадешь к ним на кухню!

– Хочешь, я тебе картофелину вареную дам? Это от мамы. Я их две штуки принесла: одну сторожу, а одну тебе.

Картошку ей разрешили подсунуть под дверь. Я ее тут же с кожурой проглотил.

Спросил: а кто ее мама?

– Она учительница,- сказала Катя.- Преподает русский и литературу. А что?

– Да так просто. Спасибо за картошку. Скажи, а вот картина, где мы… встретились…

Ну про виноватых… Или как она там?

– «Без вины виноватые»,- сказала Катя.- Это по Островскому. А что?

– А, который про Павку Корчагина!..

– Нет, нет,- сказала Катя.- Это не он. Был еще один Островский. Тоже знаменитый.

Если хочешь, я спрошу у мамы, у нее книжка его была,- предложила Катя.- А ты долго еще будешь сидеть?

– Не знаю.

– Я о тебе рассказала маме, и она хочет идти к вашему начальнику…

– Не надо! Не надо!- почти закричал я.

– Почему? Я вот с Яшей разговаривала, он говорит, что готов тебя отпустить… Да, правда. Если ты выполнишь его просьбу.

– Какую?

– Не знаю какую. Что-то насчет манекена, в который вы играете. Ты видел этот манекен?

– Истукана,- поправил я.- Да, видел.

– И что он делает?

– Ничего. Сидит – и все. Кино смотрит.- Я почувствовал, что голос мой изменился.

Даже разговаривать стало тяжелей.

– И все?

И тут подал голос мой сторож, который не мог не слышать, что мы говорим:

– У него место, за которое его должны казнить. Восьмой ряд, шестнадцатое место.