Анатолий Приставкин - Судный день

– А чего кричала? – спросила подозрительно Зина. – А корзинку кто вырывал? Я всё видела! Бандюга! Испортил мне товар! – Но руку выпустила, наверное, поняв, что он не собирается убегать.

– Не кричите на меня, – сказал Костя негромко, но твердо. – Не имеете права кричать, не разобравшись.

И тут Зину словно прорвало: этот молокосос ее учит… Все учить стали… Все про права вспомнили… Один хочет дом отобрать… Другой девку увести… Третий ей тычет совестью… Четвертый яблоки ее швыряет! А она их всю зиму… Каждое отдельно от других обертывала… Сколько труда, сколько сил… Зина присела перед корзинкой и стала просматривать, вертя перед глазами, и все говорила, говорила, как они, эти яблочки, достались ей и как ей нужно за них получить деньги, чтобы расплатиться с долгами…

Но все, что она говорила, относилось не к этому хулигану, которого Катя почему-то защищала, а к Катерине, от которой, если посчитать, и пошли все Зинины беды, начиная с утра… От нее, а может, и от Толика… И от Чемоданова…

Зина вспомнила про бумаги, спрятанные за пазухой, и, поднявшись, отчего-то достала их, стала показывать Косте со словами:

– Может, тебе и дом мой нужен? Может, ты хочешь не только яблоки, но и остальное забрать? Так бери! Не стесняйся! Чего уж стесняться! Брать так брать! Грабить так грабить! Добивать нас с Катериной…

– Зин, ну успокойся, – сказала лишь Катя, она не смотрела в сторону Кости, не желая его теперь видеть, негодуя про себя, что он торчит здесь до сих пор и не уходит. Незачем видеть ему всю эту Зинину истерику, которая, кроме нее, Кати, никого и не касалась.

– Зин… Ну не надо… Не надо… Я тебя прошу…

– Из-за тебя все! – повторила с угрозой Зина и спрятала свои бумаги за пазуху, подальше. – Добила ты меня… Сердце на тебя ожесточилось… Пойдешь домой? Ну?

– Пойду… Конечно, пойду, успокойся только… Хочешь, посади в подвал… Только не сердись, ладно?

Они подняли вдвоем корзинку и пошли, а Костя остался стоять. О нем и не вспомнили. Он для них не существовал. Может, он должен и вправду радоваться, что не свели в милицию, могли бы и свести. Но вдруг ему показалось, что сейчас не он кого-то чуть не ограбил, по версии этой странной тетки, а его чуть не ограбили, а может, и ограбили, уведя эту девушку, которая теперь ему была нужна. Зачем нужна, этого он не знал. Можно было с ней три года встречаться здесь на улице, слышать: «Здравствуйте вам» – и не знать, что она существует. И ничего на свете вообще не знать. Но вот наступил апрель, пришел его девятнадцатый день, и у Костика раскрылись глаза. Сперва он увидел бабочку-капустницу, сидящую на Катиной корзинке, потом глаза девушки Катерины Егоровны, близко так, что любую рябинку в этих серо-голубых глазах рассмотреть можно было, и вдруг он увидел, даже ощутил, горячую волну, исходящую от нее… Что-то в нем пробудилось. Как от апрельского тепла пробуждается почка и разворачивается и становится листом. Очнувшись, он крикнул вслед:

– Катя! Катя! – Она уходила, не оглядываясь, не слыша его. Хоть он так закричал, что не слышать его было нельзя. Он бросился бежать следом. Он бежал и кричал на всю улицу:

– Катя… Екатерина Егоровна! Ну подождите же! По-до-жди-те!

Зина наконец оглянулась, оставила Кате нести корзинку, а сама повернулась к Косте. Он натолкнулся на нее, как на глухой забор. Встал перед ней запыхавшийся и жалкий.

– Не кричи, – сказала Зина. – И вообще… Не ходи сюда. Гуляй отсюда подальше, понял? – И повторила с твердой уверенностью, недобро взглянув в глаза: – Подальше, говорю, гуляй! Парень!

Она догнала Катю, и бок о бок, как забубённые подружки на гулянье, они ушли, держа корзинку с двух сторон. А Костя остался стоять на дороге.

Необычное было это утро. Сухое, теплое. Солнце прорезалось сквозь утреннюю дымку, обещая истинно весенний и теплый день. Инвалид проковылял на костылях. Он многозначительно посмотрел на Костю, будто хотел что-то спросить, но ничего не спросил и ушел дальше. Какие-то птахи свиристели с веток, и снова, вот же везение, неровным косым зигзагом пролетела капустница, как желтый листок, то ли ветром гоняло ее по поселку, то ли никак она не могла сыскать свой первый цветок, который еще и не родился. Поторопилась дурочка, поверила первому теплу, а цветочки-то еще все впереди.

Костик вертел головой, находя для себя новое, невиданное, непознанное, о котором он никогда не подозревал, что оно может существовать вне его привычного мира с табельщицей на проходной, с цехом, где гуляющие сквозняки разносят устойчивые запахи горелого масла, краски, железа и сварочных электродов, с Букаты около конторки, залепленной молниями, и верной вечной «тачкой», ждущей его, Костика, на его рабочем месте. Уж кто из них кому принадлежал больше, трудно сказать… Но уж точно, что жить они друг без друга не могли. Привычный, единственный, как еще вчера могло бы показаться, мир вдруг отдалился и стал совсем не главным, не единственным в сегодняшнем его самочувствии. Но что же тогда было главным? Эта улица? Эта бабочка? Это едва уловимое, но желанное, тепло от солнышка сквозь ветки дерев? Это ли стало главным? Нет, Костик знал, что не это. Слишком уж оно было непривычным, новым, хотя он чувствовал, что вовсе не враждебным ему. Но главным было все-таки иное. Странная девочка, девушка, которую сию минуту так ловко от него увели. Увели почти силой, в этом он не сомневался. Но столь уж важно, что увели-то? Больно, никто не спорит. Как кулаком под дых, когда стоишь, согнувшись, и не хватает воздуха от боли и гнева. Но вот сейчас стало понятно, что суть в другом, в том, что она, эта девушка Катерина Егоровна, вообще была, что она существовала в том, новом для него мире, посреди пробивающегося и почти пробившегося утреннего солнца и этих насторожившихся в предчувствии радостного тепла травки, птиц, бабочки… Получалось, что существование этой девушки в новом для него окружении делало невозможным прежнее его существование, хотя он еще не ведал, не знал, возможным ли… А вдруг он перешагнет через порог проходной, прежде перешагнув через себя, и все станет на свой привычный круг и понесется чередом: танки, цех, Букаты… И он снова поверит, что только оно дано ему навечно, и одно оно имеет в мире ценность, а больше ничего в мире нет!