Евгений Гришковец - Планка (сборник)

Еще на корабле у нас был матрос по фамилии Беридзе. Звали его Джамал, и был он грузин, а точнее аджарец. Его сильно любил Хамовский, и меня Хамовский тоже любил, не так сильно, как Беридзе, но все-таки довольно сильно. Мы очень страдали от этой любви.

Джамал был очень особенный человек. Во-первых, он был старше нас всех. Его призвали на службу в 22 года, а, стало быть, он, по сравнению с нами восемнадцатилетними, был мужик. Он был высокого роста с нелепой и совершенно непропорциональной фигурой. Длинные ноги и руки, короткое широкое туловище, короткая шея, огромная голова, и отдельной частью образа Джамала был нос. Очень большой даже для его огромной головы. А голова у него была такая, что даже бескозырка 60-го размера, самая большая, какую смогли найти, сидела на ней, как кипа на голове еврея.

Джамал очень плохо говорил по-русски и чертовски плохо обучался. Но то, что он говорил, всегда было красиво и удивительно парадоксально. Он отличался выдающейся физической силой и такой же ленью, правда, с приступами неожиданного трудового энтузиазма. Работать он умел, особенно ремонтировать что-нибудь не очень сложное и, главное, не связанное с электричеством. До службы он работал лесником в Батумском ботаническом саду. Его ладони были сухие и покрытые настоящими непроходящими мозолями, как корой.

Джамал остро чувствовал несправедливость и с трудом принимал условия военной субординации. А когда на него кричал кто-нибудь из офицеров, он все равно поднимал правую руку к груди и говорил: «Э-э-э», — и укоризненно качал головой. Когда он так делал старпому, тот взрывался, орал, обещал Джамала расстрелять, и говорил очень быстро очень много обидного про Грузию, грузин, родственников Джамала и ближайших его родственников. Джамала спасало только то, что старпом говорил очень быстро, и Джамал просто не понимал, что именно ему говорят.

Джамал не понимал и не собирался понимать, что перловая каша и макароны это еда, и ее можно есть. Он не понимал что то, что нам давали под названием чай можно пить. Ему было сложно, но он не задавал вопросов. Он старался сохранять спокойное выражение лица всегда. И чем непонятнее была ситуация, тем спокойнее, молчаливее и горделивее держался Беридзе.

Однажды, когда проверяющий офицер из командования флотилии, нагрянувший с инспекцией, требовал от матроса Беридзе объяснить и рассказать, как он должен действовать в ситуации по боевому расписанию… Он требовал, чтобы Джамал рассказал, как он должен действовать, и в какой последовательности. Джамал стоял более-менее по стойке смирно и не говорил ни слова. Он не плохо управлялся с нашим торпедным аппаратом и все делал быстро и мощно своими большими руками, но тут он молчал. Он понимал, что им недовольны, что его ругают и даже могут наказать, но молчал. Я уверен, что если бы ему дали возможность говорить по-грузински, он все бы сказал, скорее даже не сказал, а как-то по-простому объяснил бы. Но сказать, как этого требовал устав и инструкция… Или если бы его медленно и вежливо попросили показать, что он должен делать, он все бы показал. А тут он стоял и молчал.

Однажды я спросил его: «Джамал, а на каком языке ты думаешь?» Я не ожидал от него такого тонкого ответа, какой получил. Он задумался минуты на три, то есть надолго. Было видно, что в его большой голове идет серьезная и обстоятельная работа.

— Когда я разговариваю с Багидзе, — наконец медленно ответил он. (Багидзе был еще один аджарец на нашем корабле. Он служил в машинном отделении и был трюмным машинистом. Им удавалось поговорить не часто и они всегда сильно спорили на родном языке) — Да, когда я говорю с Багидзе, — повторил Джамал, — я думаю по-аджарски. А когда говорю с тобой, я думаю по-русски, — сказал он и через небольшую паузу добавил, — с акцентом думаю.

Так вот, Беридзе стоял перед проверяющим и молчал. Молчал спокойно, без вызова, но и не без гордости.

— Да как вообще этот питикантроп тут служит. Он что, немой у вас что ли? — вышел из себя чистенький проверяющий офицер. Ты долго мне тут индейца будешь изображать? А?! — он приблизился вплотную к Джамалу и говорил прямо ему в лицо. — Алё! Ты что, джигит, забыл, где ты и кто ты? А?! Я тебя заставлю букварь выучить, чучело носатое. Торпедист, понимаешь! Тихоокеанец, мать твою!

Видимо, говоря последнее, офицер брызнул слюной в лицо Беридзе. Джамал изменился в лице, и я замер от страха за него. Джамал медленно вытер рукой лицо.

— Послушай, товарищ ка, — сказал он снисходительными даже покровительственно спокойным голосом, каким спокойные и сдержанные взрослые говорят с распоясавшимися детьми. («Товарищ ка» заменяло Джамалу обращение ко всем офицерам и мичманам, имелось ввиду — товарищ командир.) — Ну что ты ругаешься? Вот торпеда стоит, он тоже ничего тебе не говорит, он тоже тихоокеанский.