Мария Елиферова - Смерть автора

Вызывает беспокойство мода на «Мирослава боярина», принимающая характер повального сумасбродства. Вчера в психиатрическую клинику доктора Мейера в Вестминстере была доставлена Анна Бейтс, белошвейка из Саутворка. Девушка утверждает, что заключила сделку с дьяволом и что дьявол этот не кто иной, как Мирослав-боярин. В доказательство она показывала большой порез на запястье, наспех забинтованный ею же. По всей видимости, это результат неудачной попытки самоубийства. К счастью, состояние мисс Бейтс — не что иное, как рядовой невроз, и врачи обещают полное выздоровление. Однако Алистеру Мопперу следовало бы призадуматься над последствиями своей рекламной кампании.

Из дневника Дороти Уэст

7 сентября 1913. Я не знаю, чему верить, а чему нет. Я даже не знаю, можно ли сказать, что в этот день что-то произошло. С одной стороны, не произошло ничего особенного — тем более сравнительно с тем вечером третьего числа. С другой стороны, произошло очень многое… Но сначала придётся рассказать всё по порядку.

Было очень странно оказаться в Парке в семь часов утра. Полисмен посмотрел на меня с подозрением, но, поскольку в Парк разрешено входить с шести часов, он не мог мне этого запретить. Я быстро направилась по дорожке вдоль тисовой изгороди, мимо мраморного мальчика с дельфином, по направлению к розарию. Отчего-то я знала, что Мирослав не может обмануть — что он будет там. Он действительно стоял там, темноглазый и улыбающийся, обмотанный своим шарфом (в этот раз опять шёлковым).

К счастью, рубашка на нём была более спокойной расцветки, чем тогда на премьере фильма. Мы обменялись сдержанным рукопожатием, хотя у меня сердце билось, как у восемнадцатилетней девчонки. Я опустила глаза, потом снова подняла, прежде чем смогла заговорить.

— Вот я и здесь, — запинаясь, сказала я. — Вы хотели снова видеть меня.

— Вы тоже, — заглянув мне в глаза, произнёс Мирослав. — Вы тоже хотели видеть меня. Себя-то зачем обманывать?

— Значит, мы хотели встретиться, — подвела итог я. — Я не знаю, для чего это нужно вам. И я не знаю, что я хочу узнать от вас. Но нам обоим это оказалось нужно.

— Верно, — вполголоса проговорил Мирослав, беря меня под руку. — Мне ещё есть что вам сказать, и вам мне — тоже.

Идя с ним под руку по безлюдным в этот час дорожкам, петляющим в зарослях цветов, я сбивчиво заговорила:

— Не знаю… Может быть, вам покажется смешным… но я вам очень благодарна за этот спектакль с фотографией партизана. Я поняла одну вещь… не знаю, как выразиться…

— Выражайтесь прямо, — улыбнулся он. Высвободив руку, чтобы на миг избавиться от ощущения неестественного тепла его тела, я выпалила:

— Что угодить или не угодить с кем-то в постель — не самое главное.

— Вот как, — приподнял бровь Мирослав. Испугавшись собственной реплики, я продолжила, пытаясь пояснением сгладить неловкость:

— Я хочу сказать, что мы, англичане, бережёмся не того, чего следует опасаться… И что есть вещи пострашнее того, чего мы привыкли бояться. Я всю жизнь считала себя современной девушкой, а вы открыли мне, что я недалеко ушла от моих бабушек. Я, конечно, допускала свободную любовь… и догадывалась, что лучше быть соблазнённой, чем мёртвой, а не наоборот… но благодаря вам я узнала, что существуют соблазны много более страшные — такие, что лучше в самом деле быть мёртвой, чем им поддаться.

Сама в ужасе от того, что сказала, я покраснела и смолкла. Но Мирослав ободряюще сжал мою руку.

— Вы делаете заметный прогресс, — ответил он. — Следующим вашим шагом будет понимание того, что не столь важно, современны вы или нет. И даже не столь важно, мертвы вы или нет.

Мы сели на траву под огромным старым платаном, прислонившись к стволу. Нас разделяло не более полудюйма — полдюйма горячего воздуха между его плечом и моим. Не пытаясь сократить это расстояние, он проговорил:

— Есть две вещи, значение которых непомерно раздуто вами, западноевропейцами, — совокупление и смерть. Я попробовал то и другое и смею сказать, что они этого не заслуживают.

— Как это? — переспросила я, не понимая смысла его парадокса. Он, по-видимому, решил, что вопрос относится к первой части высказывания, а не ко второй.

— Сущность человека, главное в нём — то, что он тайна. Секс и смерть лишь уравнивают его со всеми прочими живыми тварями. Заворожённый взгляд вашей культуры на то и на другое как на тайну — взгляд в перевёрнутый бинокль. Взгляните вовсе без бинокля, и вы увидите, что этот трепет вызван не тайной, а тем, что тайну так легко отнять. Чем объяснить поведение распутника, как не погоней за ускользающей тайной? Смерть и секс — простые и насущные стороны человеческой жизни, такие же, как еда и сон, не более. Но на них чрезмерно сосредоточились и думают, что в них-то — или в отношении к ним — и заключается существо человека. Сейчас все с жадностью накинулись на учение доктора Фройда, думая, что с его помощью постигнут тайну человека. Между тем образ человека, который предлагает нам доктор Фройд, попросту нестерпимо скучен.