Александр Великин - Санитар

Как гардеробный жестяной номерок висит на крючке памяти то, давнее. Он стал слабеть по третьему году на скорой. Принято считать, что именно к этому времени уже искажается от ночной работы психика. Может быть, может быть. Во всяком случае, сутки теперь тащил натуж-но, как тяжеленные мешки. Каждые сутки вливали в него яду. Мир тог-да раскололся. Половина его была против Серого. По ту сторону были вызывающие. Они без конца наворачивали телефонный диск, чтобы его немедленно потребовать, беспощадные, ненасытные враги. Они выдерги-вали в любое время ночи из зыбкого тепла подстанции, швыряли в про-мерзшую машину, терзали, они желали, чтобы он никогда не опал и ду-мал лишь об их здоровье. По другую сторону был он, Серый, загнанный, замученный, и еще пятьсот загнанных и замученных ночных бригад, ко-торые мечтали только об одном чтобы их оставили наконец в покое, да-ли передышку, тепло и сон. Тогда уже Серый хорошо понима*, что из десятка ночных вызовов есть два, от силы три, когда нужна его помощь. Остальное гиль, бессмыслица, можно обойтись дежурной таблеткой, глотком воды, горчичником, обождать до утра, до открытия поликлиники, чтобы сбегать за тем советом, который позарез понадобился почему-то глухой ночью. Без сна ночи, без дела вызовы. Серый роптал, бессильно и немо, копил ночами злобу. И, сидя у очередной постели какого-нибудь не могущего справиться с чутошной болью, сам в поту и кашляющий, он не вылезал тогда из бронхитов, наливался звериным буйством. Почему они так дрожат за свою шкуру? Жалкие, презренные себялюбцы! В трескучий ночной мороз, вытаскивая несчастного рогатого из суг-робов, силясь, надрываясь, кряхтя, облепленный и ослепленный снежны-ми зарядами, бьющими из-под буксующих колес, однажды решил: Да! Людисволочи! Просыпаясь после суток, он ненавидел весь мир, и больше всех Ли-ду, потому что она была под рукой. Его ярили плачи крохотной Катьки. Оказалось, что и Лида вспыльчива и может быть несправедлива. Серый спал теперь подолгу. Мог проспать после суток до вечера, до черноты в окнах, встать, чтобы навалиться на еду, и снова уснуть до позднего полудня. Потом он возвращался к жизни, тупо бродил по квартире, натыка-ясь на стулья и ругаясь, наливался чаем, безуспешно пытался сообра-жать, снова ложился и вставал; насупясь, смотрел телевизор, расклады-вал, сопя и сбиваясь, бесконечный пасьянс версальский двор. И снова смеркалось в Староконюшенном. Загоралась в столовой люстра. Еще один день был незаметно прожит и уходил, добавив досады. В это время воз-вращалась со службы Лида, тоже не в лучшем настроении, и могла рас-кричаться, если Серый не купил картошку, или ей было достаточно уви-деть мужа на диване, чтобы грохотать посудой и сотрясать двери. Серый вскакивал с дивана, шел на кухню немедленно выяснять отношения. Ссора начиналась именно с готовности у обоих выяснять отношения. С намерений вроде бы прекрасных, а получалась грызня. Порохом тогда пахло в Староконюшенном. И порохом были начинены их намерения, очень молодых, поэтому не умевших прощать. И уже уставших, задер-ганных. Тягалиськто кого. А я? Я не устаю? гневливо вопрошала Лида, и красивое ее лицо вмиг злобилось. Это добавляло, подхлестывало. Иногда Серому казалось, что ониэто два бегуна на длинной дистан-ции, они бегут рядом, и финиш скоро, дыхание сбилось, нет сил, но они зло тянут дистанцию, сталкиваясь плечами, отпихиваясь, чтобы занять малую дорожку, в исступленном намерении прийти первым. Ругались страстно, беспощадно, не боясь добраться до вспоминания друг другу ста-рых грехов. В этом язвительно усердствовала Лида. Выпустив пар, Се-рый обмирал от стыда, от того, что они, муж и жена, по уши влезли в низкое, обывательское, срамное положение. Боже мой, фельетонное! И сами себя затащили в эту яму. Но остановиться было трудно. Уже истаивала злость, но, чавкая, сосала обида. Хотя было жалко Лиду, ко-торая в это время начинала стремительно что-нибудь творить по хозяйст-ву или, схватив авоську, убегала в овощную лавку на улицу Щукина. Вырвать авоську, самому бежать было невозможно, Лида бы этого не стерпела. Был бы новый крик. Серый закрывался в комнате, в их комна-те, пялил глаза в сумрачное окно, пыхтел. Вспоминал, раскаиваясь, как вчера, когда он приполз после суток, Лида стягивала с него пальто; при-седала возле, готовая расшнуровывать его грязные башмаки, наливала ванну, накрывала завтрак, рискуя опоздать на службу, и тогда на краси-вом ее лице было сострадание. Куда оно ушло сегодня? Почему она не хочет знать, что не дали ему отдыха эти два дня? Почему она не чувст-вует, как он устает? Или она понимает лишь до какого-то предела, ей доступного? И впервые в жизни он горько печалился о том, что влезть в чужую кожу невозможно. Увы, печаль в ту пору касалась исключитель-но его кожи. Снова сосала обида, если он вспоминал, как Лида бросила, что с радостью бы согласилась работать на скорой сутками, нежели ходить каждый день на службу и отсиживать там восемь часов. То, что в их ссорах сшибались две гордыни, это Серый сообразит гораздо поз-же. Но тогда он был растерян, ужален, он ужаснулся: Лида и не пони-мает! Лида-златовласка, которой он всегда и все о себе рассказывал, по-веренная его души! Эхо язвительных упреков жены металось по комнате. Чужая женщина. Серый затаивался, ругал себя за то, что Лида многое о нем знает, и о слабостях его, и о девочках его, которые были до Ли-ды, и сейчас он получает по голове своей же откровенностью. Хотелось быть сильным и независимым. Подходило время спать. Он мрачно доста-вал из кладовки раскладушку, стараясь не задеть ею за что-нибудь, что-бы не рассыпались по уснувшей квартире легко узнаваемые дребезжащие звуки, и не услышали их Лидины родители. Прекрасные, достойные лю-ди, они никогда не вмешивались. Катька была на их попечении, вот и вс вмешательство. Тогда это не ценилось. Лида делала вид, что манипуляции с раскладушкой ее не касаются. Однажды ветхое раскладушечье полотно не выдержало, и Серый оказался на полу, запутавшись в одеялах и про-стынях. Проснулась от шума Лида, включила свет. Хитрый Катькин взгляд тут же показался над кроваткой, она уже вставала тогда на нож-ки. Лида хохотала, визжала довольная суматохой Катька. И Серый не был настолько самолюбив, чтобы не засмеяться, представив себя, нелепо-го, под кучей тряпок. Помирились в ту же ночь, ничего не выясняя. Ночи их всегда мирили. Когда все по-другому. Когда губы сладки и шелкови-стая кожа светится лунным светом в лунном Староконюшенном переулке.