Эльчин Сафарли: Когда я вернусь, будь дома

Умида уговорить не удалось. Ему нужно было уехать, чтобы понять: порой невозможно не любить людей, даже если они видятся плохими.

Скучаю. Папа

Досту,

сегодня у меня наконец получился литовский хлеб. Которую неделю пробовал его испечь – не удавалось. То слишком сладкий, то чрезмерно кислый. В этом хлебе изначально высокая кислотность, которую уравновешивают медом, – вот я и не мог найти золотую середину. Не давалась и расстойка теста – из трещин в готовом батоне выпирал мякиш.

Амир пояснил, что тесто по литовскому рецепту чувствительно, требует полной вовлеченности в процесс. Во время замеса нельзя отвлекаться. «Забудь о времени, и всё сложится». Попробовал. Хлеб вышел отменным, цельным, на вид шоколадно-аппетитным. На второй-третий день стал получаться еще вкуснее. Тебе бы понравился, Досту.

Причина наших разочарований часто в том, что нас нет в настоящем, мы заняты воспоминаниями или ожиданием.

Я всегда тебя торопил, дочь. Прости. Мне хотелось, чтобы ты успела как можно больше. Может, из-за того, что в своем детстве я многое упустил? Послевоенное время, заново отстраивали школы и библиотеки. Во мне жило столько желаний – учиться, узнавать, постигать, – но возможностей не было.

Боялся, что ребенок повторит мою судьбу.

Мучил тебя спешкой, тогда как с малых лет у тебя свой особенный ритм. Поначалу тревожила твоя медлительность, потом заметил: Досту все успевает.

Помнишь, как Лиза Бруновна, учитель начальных классов, назвала тебя «мудрой черепашкой»? Ты не обиделась. Наоборот, улыбнулась, попросила нас на день рождения подарить тебе аквариумную черепашку, чтобы назвать ее своим именем.

Ты учила нас с Марией ценить мгновение. Мы этого не понимали, работали, как загнанные лошади, старались успеть все и сразу. Нам нужно было расстаться с тобой, столкнуться с пустотой, переехать сюда, чтобы осознать – пропасть лет мы не оставляли себе времени остановиться и почувствовать, как многое проскальзывает у нас меж пальцев: тишина, покой, переходы из одного состояния в другое.

Тут, в Городе вечной зимы, есть народная мудрость: «Никого нельзя привести туда, куда он сам еще не дошел».

Недавно вычитал, что обычно люди отождествляют себя исключительно с действием: стремятся забыть о смерти, точнее, о своем перед ней страхе. Погоня за новыми достижениями, впечатлениями помогает уйти от печальных мыслей.

Убегать бесполезно! Страх будет нарастать, давить до тех пор, пока не посмотришь ему в глаза. А как посмотришь – поймешь, что страшного нет.

Скучаю. Папа

Досту,

среди написанных тебе писем есть те, что не решаюсь отправить. Они на такой же бумаге, в таких же конвертах, как остальные, но о другом. Об отчаянье. Я его не стесняюсь, однако не хочу, чтобы ты прочла, как порой твой отец… не верит.

Отчаянье называют последним и главным инструментом дьявола, он использует его против самых стойких, когда предыдущие методы – гордыня, ревность, ненависть – бессильны.

Может, так оно и есть, но я уверен: нет людей, не переживающих по временам отчаянье. Однако оно отступает, лишь стоит принять, что жизнь невозможна без печалей, потерь и что они преходящи.

Когда накатывает хандра, задерживаюсь на работе, замешиваю тесто для булочек. Прихожу домой, когда Мария спит. Переодеваюсь, выгуливаю Марса, дожидаюсь утра и возвращаюсь в пекарню, чтобы отвезти выпечку в ближайшие детские дома. Эти поездки помогают развеять ощущение бесполезности прожитых дней.

В молодости я заливал отчаянье алкоголем, прятался от него в шумных компаниях за завесой сигаретного дыма. Легче не становилось. Тогда выбрал уединение. Помогло.

Когда ты ушла, отчаянье стало приходить чаще, задерживаться дольше. Тяжело. Только бы твоя мама не почувствовала. Хотя порой мне кажется, она сама держится изо всех сил.

О чем мое отчаянье? О разном. О родителях, безжалостно отобранных войной. О голоде и смерти ни в чем не повинных детей. О книгах, сгорающих вместе с домами. О человечестве, не извлекающем уроков из повторяющихся ошибок. О людях, которые загоняют себя в одиночество, как только перестают делиться с окружающими своим теплом.

Мое отчаянье о том, что я не могу обнять тебя, дочь.

Я обязательно напомню себе (не будет ли это обманом?), что могу обнимать тебя в воспоминаниях, что материальный мир – не преграда для любящих друг друга душ. Буду утешать этим Марию, когда увижу, как она плачет над твоей фотографией. Но сейчас мне ни во что не верится – ношу в себе боль, протест. Быстрыми шагами брожу по берегу или пеку хлеб.