Александр Шленский - Принцип жирового тела

- Оля, что ты собираешься делать?

- Алеша, я же сказала - это сугубо мои проблемы!

- Оля, обещай мне, что ты этого жлоба не будешь увечишь! Обещаешь? Ты же не хочешь, чтобы тебя положили на принудлечение? Ольга открыла рот, набрала воздуха, и кажется, собралась сказать что-то резкое, но вдруг легко выдохнула, и в ее глазах загорелись какие-то дьявольские искры:

- Хорошо! Обещаю, Алешенька. Клянусь, я его даже пальцем не трону! Тебя это устроит?

- Вполне. - ответил я.

Меня вполне устроило это обещание, но мне не давали покоя эти бесенята в Ольгиных глазах, которые, впрочем, быстро пропали.

- Значит, если я его не трону, ты не будешь на меня в претензии?

- Конечно нет, Оля. Да ты пойми, я прежде всего за тебя боюсь!

- А ты не бойся. Кто боится, того всегда бьют. Ладно, мы еще об этом поговорим когда-нибудь.

Я переписал данные с Колюниного паспорта себе в записную книжку, чтобы внести дополнительные данные в историю болезни и восстановить истину. Мы поговорили с Ольгой о ее планах на жизнь, и она сказала, что пока не планирует уходить из овощного магазина.

- Руки, конечно, в грязи, зато моей голове там комфортнее, а голова у меня теперь - самое слабое место. Там ей напрягаться не надо, перед начальством тоже выслуживаться не надо, а руки можно после работы помыть и на ночь кремом помазать.

- Оля, а ты точно мать не тронешь, если она придет и начнет скандалить?

- Во-первых, не трону, а во-вторых - не начнет. Николай об нее уже ноги вытер, так что теперь она придет вся в растрепанных чувствах, и ей будет не до скандала. Выпьет своих успокоительных таблеток и спать ляжет. Он ведь уже не первый раз об нее ноги вытирает. И каждый раз она приходит чуть живая, пьет свой элениум горстями, потому час рыдает, а потом ложится и спит как сурок.

- Не больно-то ты ее любишь!

- Это у нас с ней взаимно. Ладно, Алеша, поздно уже, мне бы в комнате убраться и что-нибудь приготовить на обед. Мы с матерью раздельно питаемся, у нас даже полки поделены в холодильнике.

Да, не все дети живут с родителями душа в душу, как я! Жаль, что у Ольги не сложились отношения с матерью.

Ольга проводила меня до лифта, и пока он поднимался, долго и пристально смотрела мне в глаза, как будто пытаясь рассмотреть что-то в глубине моих мыслей. Лифт со стуком причалил к этажу. Ольга привстала на цыпочки, я нагнулся, и она нежно пощекотала языком мои веки и ресницы, коротко поцеловала в губы, как всегда в самый краешек, и сама закрыла за мной дверь старинного лифта.

Я поймал себя на том, что был почти рад тому, что пришла пора расставаться. Как ни хорошо мне было с Ольгой, все же я так привык оставаться на какое-то время с собой наедине, что даже любимая женщина не могла сразу изменить эту мою многолетнюю привычку.

Придя домой, я уселся на свой собственный диван, и по своему всегдашнему обыкновению глубоко задумался. Я снова и снова вспоминал недавно пережитое мной ощущение подступающей смерти, и неожиданно в моем мозгу родилась странная аллегория: физическое тело человека должно отдать семя, родить новую жизнь и после этого умереть. Мозг, в идеале, должен породить идею, которая переживет этот мозг, вызвавший ее к жизни, на многие века. После рождения идеи мозг тоже может позволить себе умереть. Может быть, это ощущение смерти на высоте оргазма, которое я испытал перед тем как с неистовой силой бросить в Ольгу свое семя, может быть это ощущение не случайно, а имеет специальное значение, то есть каким-то образом информирует "жировое тело" о выполнении одной из глобальных жизненных задач, порождении новой жизни, продлении и усовершенствовании рода? Информирует для чего? Скорее всего для того, чтобы подготовить "жировое тело" человека к восприятию настоящей смерти - физической, а не условной, аллегорической. Возможно, жуткий характер старых дев, вошедший в эпос различных народов, как раз и объясняется тем, что они не прошли через оргазм и родовые муки, и поэтому их души, не подготовленные к смерти, не защищенные от нее щитом новой жизни, которую они успели произвести на свет, кривятся, опаляемые ее подступающим дыханием, как березовая кора в костре…

Мне вдруг вспомнилось стихотворение Роберта Бернса в переводе Маршака:

Прикрытый лаврами разбой, И сухопутный и морской, Не стоит славословья. Готов я жизнь отдать свою В том жизнетворческом бою, Что мы зовем любовью!

Есть в этом стихотворении большая жизненная правда, насчет отданной жизни. Многие мужчины умирали или получали инфаркты и инсульты во время неистовых занятий любовью, которое требует наивысшего напряжения душевных и физических сил. Физиологи измерили пульс и артериальное давление в различные моменты полового акта и обнаружили, что они могут достигать предельных и даже запредельных величин. Плюс сильнейшее эмоциональное напряжение, плюс вегетативная и гормональная буря в организме. Не зря в наивысшей точке оргазма иногда приходит ощущение, подобное подступающей смерти. Я испытал это чувство перед самым моментом взрыва семяизвержения, и Ольга прочла это в моих глазах. Она каким-то образом об этом знала. Такие же ощущения, почти равные по силе, приходят в момент рождения замечательной идеи. Это называют звездным часом. Еще я читал, что музыканты иногда почти что кончают во время страстной, вдохновенной джазовой импровизации. Что общего между этими столь различными актами сотворения нового? Видимо, общее - это твой личный выстрел в вечность, это твой маленький для вечности, но огромный для тебя самого прорыв из настоящего, где ты живешь, в будущее, где тебя еще нет и никогда не будет. Это передача эстафеты тайн и загадок от старой, умирающей жизни к новой, только рождающейся. И такой прорыв требует отдачи всех сил, и даже больше того, что есть. Отдать все силы, бросить в будущее свое семя и умереть… Видимо поэтому ощущение смерти - это в то же самое время и аллегория рождения. Физическая смерть в этом смысле - тоже в какой то степени аллегория. Сам момент физической смерти индивида можно рассматривать как последний, окончательный, трудный и мучительный оргазм, происходящий при последнем, окончательном слиянии человеческой души с Вечностью. С точки зрения Вечности время существует только как "сейчас" или "давно" - ведь ты для нее существуешь как единый миг, как один короткий, единственный, мучительный выстрел в неизвестность, и Вечности абсолютно все равно, сколько ты прожил на белом свете и что ты ел утром на завтрак. В детстве я был гораздо ближе к Вечности, чем теперь. Тогда я все это чувствовал сердцем постоянно и непосредственно, а теперь сознаю умом только иногда, когда я специально об этом думаю. Можно даже сказать, что в детстве, до того момента как я узнал, для какой цели служит мусорный бак, я жил непосредственно в Вечности, а теперь я живу в вихре зыбкого настоящего, и этот быстротечный вихрь несет меня, вырвав из океана Вечности, а я тоскую об этом океане, мучаюсь разлукой с ним, и боюсь в него возвратиться, ибо это возвращение - моя смерть. Но чего я боюсь? Если смерть - это возвращение в Вечность, почему я должен ее бояться? Чего я, в конце концов, боюсь, смерти или мусорного бака? Надо будет над этим хорошенько подумать.