Василий Аксенов - Глоб-Футурум

Тут выключили микрофон и заслонили девушку дюжими спинами актива. Сильно заиграл оркестр. Среди публики задвигались ламбадно, однако синхрона не получалось. Критиканка внесла какой-то основной перекос в доселе гладко развивающееся мероприятие. Почтенные гости, я видел, поспешно покидали помещение. Президент необъяснимым образом исчез с поверхности, как будто и не стоял пять минут назад посреди восхищенной толпы.

Обо мне все забыли, я стал пробираться, осторожно нажал плечом какую-то тяжелую дверь и вдруг вместо выхода оказался в полутемном коридоре, заставленном как раз ящиками с надписями «Лопаты». На одном из них сидел Влад Гагачи и горько плакал. Бедный малый, подумал я, прошел такие советские перегрузки и не расплющился, а сейчас вот уже не тянет. Рынок – это уже не для нашего поколения.

«Ты не узнал меня, старик, – плакал он. – Горько, старик, видишь, плачу и рыдаю… Вовсе не из-за этой сикухи, из-за тебя! Если уж ты меня не опознал, то для чего все это?!»

Я положил ему руку на плечо по всем законам мелодрамы.

«Нет я узнал тебя Володька Гагачий как не узнать помню рассказ твой в „Новом мире“ классная проза в русле традиций но со свингом все говорили во так Гагачий тогда и Поженян тебя причислил к „солнечным пупам“ юнец я помню все юнец даже твою девчонку ох классное сопрано Томка Яновичуте вот видишь ничто не забыто никто не забыт юнец прекрасно помню ты входишь и с ходу пощечину влепляешь черносотенцу Ивану Грузному нашей молодости юнец у нас никто не отберет даже лопаты эти неадекватные».

По ходу моего монолога он бросил плакать и просветлел, даже как-то в романтическом ключе как бы куда-то устремился. При упоминании же «лопат этих неадекватных» вскочил в порыве гнева, отодрал доску от ящика, показал содержимое.

«Ну, что, из золота они, да, из золота?»

В ящике, плотно упакованные, лежали простецкие советские лопаты, годные как для выкапывания, так и для закапывания.

«Теперь ты видишь? – кричал он мне. – Видишь, юнец? – Меня поразило, как он немедленно освоил только что изобретенное поколенческое обращение. – Просто в Германии сейчас крезанулись на этих наших руссише лопатен, ну ты же знаешь гримасы буржуазии, юнец! А Савельева, идиотка, законов рынка не понимает!»

При имени «Савельева» что-то вдруг клюнуло и пролетело, как воробей. Влад Гагачи хотел было продолжать, да так и застыл с открытым ртом, потому что в коридор вдруг вошли структурные парни и стали с необъяснимой легкостью поднимать и уносить лопатные ящики. Президент, забыв обо мне, начал было распоряжаться, но на него никто не обращал внимания: все и так знали свое дело.

Тогда уж и я направился к выходу из вонючего палаццо. Ей-ей, есть дела поважнее. Мог бы, например, страниц полдюжины написать, вместо того чтобы болтаться среди сомнительных личностей. Уже на лестнице я был пойман мартышкиной лапкой.

«Ты что, не узнаешь?»

Ей-ей, мне только этого не хватает, объяснений с Савельевой.

«Милейшая, да как я могу вас узнать? Вам небось было лет семь, когда я покинул эту страну!»

Она с ехидством рассмеялась: как будто знала за мной неоплаченный должок.

«А Шуру Савельеву разве не помните, товарищ диссидент? Ну так я – точная копия своей мамаши!»

Она зашептала мне в ухо, нагнетая между нами тот же самый горячий воздушок, что исходил двадцать один год назад от ее мамаши, Шуры Савельевой:

«Выведи меня отсюда, мистер! Сделай вид, что ты меня снял. Они меня так не выпустят, заебут!»

Я взял ее под руку, как бы погашая часть долга. Она поволоклась за мной, притворно закатывая глаза и стуча кристиан-диоровскими каблуками. Повсюду царила суматоха с отъездами, да и с приездами: тусовка продолжалась. Никто нас не остановил, и мы спокойно вышли на крыльцо, под гнусный пачкающий каждой каплей дождь. Тут же подъехал, как будто специально дожидался на своей «Тойоте», Павел Корчагин. Меньше всего хотелось садиться именно к нему, однако не сядешь, значит, что-то потеряешь из «мужских качеств». Стыдясь своей смелости – или трусости? – я подсадил спутницу и сам влез. Весь этот вздор и в моем-то возрасте; позор малым формам художественной прозы!

Дав себе зарок молчать, я опять влез в чрезвычайно малоприятнейший разговор с водителем. На этот раз хотя бы политики не касались.

«Что же вы такую фемину-то сняли, Василий Павлович?» – спросил он.

«А чем вам не нравится эта фемина?» – вопросом, вместо молчания, на вопрос ответил я.

«Ну, не знаю, – с простодушным, как бы чисто пролетарским вздохом произнес он. – Моему идеалу женщины эта особа не соответствует».