Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

Я попытался представить себе злодейства, соразмерные, так сказать, Владимиру Кнопфу. Получилось собрание смехотворных гадостей, и вот тогда-то я и понял, что ни черта я не знаю о Кнопфе. Я машинально наполнил рюмки, чуть-чуть придвинулся к Машеньке и снова стал думать о Кнопфе. Теперь я искал основу его злодейств не в нем, вернее всего, корень злоумышлений таился в школе. И не просто в школе, а в самых дебрях кафтановской педагогики. Кстати сказать, рафинированный Кафтанов со своим презрением к «коллеге Кнопфу», как и я, не понимал в нем ни черта…

Тут я почувствовал, что Оленька буравит мне локтем бок, а прочие с полными рюмками дожидаются моего возвращения в застолье. Оказалось, что и старик уже сидит у стола, и Эдди отчаянно подмигивает ему.

Выпив, все ужасно развеселились. И даже ощущая несоразмерность этого веселья, я вместе со всеми летел куда-то, теребил зятя, кричал ему что-то из историй Оленькиного детства. Воспитанный Эдди кивал, вздувал нижнюю губу. «Great!» – говорил он мне. И тут же сам рассказывал что-то старику. Оленька с барышней Куус тесно придвинулись к углу, и дочь моя рассказывала барышне что-то обо мне. Ах, как сверкали глаза у Машеньки!

Наконец, я заставил себя замолчать, дождался, пока слабеющее внимание Эдди сосредоточилось на старике, и вышел из кухни.

В комнате я надел пальто, и карман с револьвером приветственно хлопнул меня по ляжке. Я взял денег, уложил фотографию детей и вернулся в кухню. Машенька обернулась на звук моих шагов.

– Да-да, Александр Васильевич, – сказала она, – Уже пора, уже вечер.

Оленька сделала широкий прощальный жест и зевнула.

На улице у самой земли сновал легкий морозец, и нога оскальзывалась на ледяных кляксах. Мы с Машенькой прокатились по застывшей луже, она спрятала лицо у меня на груди и проговорила:

– Александр Васильевич, миленький, это все школа. Они к вам присосались, а зачем? Вы – добрый… Ну, ладно, если вам не нравится, что вы добрый, пусть вы будете какой-нибудь другой, только вы же все равно… ничего не понимаете. Этот ваш Кнопф, он же с вами сделает, что хочет. Он глупый, вы умнее в тысячу раз, но он что-то знает. А вы – как маленький мальчик.

Я успокаивал Манечку, как мог, и когда мы расставались у ее дома, голос ее был чист и свеж. Впрочем, на улице стемнело, и трудно было заглянуть в Манечкины глаза.

Под уличным фонарем я достал трубку и набрал номер мансарды. Анатолий отозвался быстро, но голос у него был недовольный.

– Какие разговоры, – сказал он, – приезжай.

Удивительно. Мне показалось, что он занят, и ему не терпится вернуться к своему занятию.

– А приехал бы ты часа через полтора, а? – и явно обрадовался, услышав, что раньше, чем через два часа я до мансарды не доберусь. Тут же под фонарем я поймал грязный «Фольксваген», и через двадцать минут мы затормозили у школы. В Алисиной комнатушке горел свет.

Не знал я тогда, не знаю и сейчас, что я надеялся услышать у Алисы. Верне всего в школу меня погнали Машенькины слова о том, что «Кнопф знает». Но неужели же я думал, что этим своим тайным знанием Вова Кнопф делится с Алисой? Однако шел-то я к ней.

Из-за Алисиной двери доносился ее голос, но слов было не разобрать. Двери у Кафтанова в хозяйстве были хороши. Я подумал, что Алиса говорит по телефону, и решил не мешать ей. Алисина речь длилась, длилась, и мне начало казаться, что она распекает кого-то. Немного погодя в этом распекании появился извиняющийся оттенок, и не успел я как следует этому удивиться, как грянул голос Кнопфа. Одноклассник мой гремел и рокотал, как с трибуны, но замечательной выделки двери не подвели и тут. И все-таки я был уверен: Кнопф безжалостно обличает Алису. Да к тому же делает это так, словно некто третий не должен пропустить из его обличений ни слова. Несомненно, интуиция моя, придавленная событиями дня, понемногу оживала. А как иначе объяснить, что молчаливый третий, перед которым распинался Кнопф, нисколько не заинтересовал меня? Но было тут и другое, куда менее лестное для меня объяснение: с той минуты, как я услышал голос Кнопфа, я все пытался сообразить, как мне избежать встречи с ним. Просто уйти было решительно невозможно – охранник немедленно доложит, что господин Барабанов топтался у двери. Неожиданно сквозь дверь отчетливо прозвучало: «…цать часов, тридцать минут». Вурдалачий голос Алисиных настольных часов проходил даже сквозь двери, а клавишу на них, скорее, всего нажал Кнопф по своей гадкой привычке хватать на чужих столах что ни попадя.