Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

Алиса сидела в кухне, оттуда сочился тонкий табачный аромат. Я позвал ее, она подошла без спешки. Подошла и подала питье.

– Я надеюсь, вы простите, что я не сижу у одра. Не могу, знаете всерьез относиться к мужским болезням. Хотя в вашем случае есть даже некоторый оттенок геройства. – Она подождала, пока я напьюсь. – Ну и что же у нас опять приключилось?

Я рассказал без лишних подробностей.

– Ну, допустим, – сказала Алиса. – Я никогда не понимала мужской страсти к оружию, но – допустим. Сознание собственной неполноценности оно вообще может творить чудеса. Вы говорите, что в детину попали три пули, и он скатился на лед? Очень хорошо. А где оружие? Ах прорубь. Очень хорошо!

Она спросила еще о том, о сем и собралась уходить. Я задвигался под одеялом.

– Я вас умоляю, – сказала Алиса, – оставим условности. Мужчина, восставший от одра болезни не слишком приятное зрелище. Уж простите.

Она вышла в прихожую, дважды взвизгнула молния на сапогах, и Алиса снова появилась на пороге комнаты.

– Прогноз благоприятный, – сказала она. – Дети в безопасном зарубежье, Кнопф реабилитирован, Барабанов без малого герой. Это понравится.

Алиса вышла, прикрыв дверь, и вместо обычного лязганья мой замок издал чмокающий нежный звук. Я же заснул и спал до вечера. Сон оборвался внезапно, и я полузадохнувшийся, потный, точно выхваченный из духовки, ничего толком не понимая, перетащил себе на живот телефон и ожесточенно закрутил диск. Кому же я звонил? Не знаю, не помню, но услышав Манечкин голос, испугался и бросил трубку. До меня со страшной ясностью дошло, что последние сутки я впервые за четыре года прожил, не вспомнив о ней.

И вот что было еще. Мы с Кнопфом сидели в кухне у Ларисы-лавашницы, и я сочинял историю про Христофора собакоголового. Тогда-то я и почувствовал на минуточку, как кто-то отпирает у меня в душе крохотные дверцы, словно проверяя, что там еще осталось. Ощущение было жутковатое, но коротенькое и не неприятное. Я не успел ни испугаться, ни опечалиться. Только Кнопф сказал: «Чего застыл? Пиши, писатель». Помню также, когда я закончил историю Христофора, на меня напала тоска тяжелая, как удушье. Я едва дождался, когда Володька подготовит все для нанесения мне запланированного увечья. Но боль (которая оказалась совсем не так сильна, как я думал) отвлекла меня не на долго. Как ни крути, дни, проведенные в беспокойном жарком бреду, были для меня настоящим подарком. В одно из утр еще до приезда Алисы, я проснулся с ясным ощущением того, что в моем жилище присутствует барышня Куус. Я выпутался из сбившейся простыни и, припадая к стенкам, обошел квартиру. В кухне на плите поджидала меня кое-какая снедь, рубаха моя с пробитым в двух местах рукавом была отстирана и починена и висела, ухватившись вскинутыми рукавами за капроновую струну. Но сделать это мог кто угодно. Я же помню, как мелькали накануне мои знакомицы, гремели в кухне крышками… Но вот полотенце в ванной – так его могла бросить только Манечка, но вот половик у двери, сбитый Манечкиным решительным поворотом на каблуке и расправленный наспех носком сапога… Была она у меня, была, но понимать следовало, что посещение это должно быть скрыто. Недаром душу мою исследовали. Я расплакался. Слаб был. Еще помню тогдашнюю свою уверенность, что так оно и следует.

Потом мне стало хуже, и явление Наума с папашей-врачом было смазано. Я велел Науму сообщить Оле и Эдди, что ихний папаша помирает, но оба Швайфеля принялись так шипеть и ругаться, что я понял: выживу и на этот раз.

Было уже начало февраля, когда я стал выходить. Наум появлялся у меня редко и лишь по самой неотложной необходимости. Либо сопровождал отца, либо неторопливо и въедливо выведывал у меня планы Кнопфа. Я отговаривался тем, что планов у Кнопфа нет, и начинал пытать Швайфеля о своих детях. В конце концов, он прекратил расспросы и безмолвно маячил за спиною отца. Из этого следовало, что эпопея моя не закончена.

Иной раз заходила Алиса. Когда она принесла мне деньги, мы долго разговаривали, и как я ни уворачивался, съехали на Кнопфа. «Это ли ни удивительно? – сказала она, – Сколько знаю Кнопфа, ни разу рядом с ним не было женщины». «Он в работе, – сказал я, – он живет только школой». «Ах, бросьте, – Алиса поцарапала коготками воздух перед собой, – он мужчина молодцеватый».

Мы обменялись еще несколькими глупостями, и разговор иссяк. Я же подумал, что Кнопф – молодец. О Ларисе с Литейного в школе не знает ни одна душа. О ней, кажется, не знают и загадочные братья-славяне. Что же думает Володька обо мне, о том, как безжалостно и глупо обошелся я с Манечкой? Она, кстати сказать, больше не появлялась у меня в конуре, и я не мог ошибиться в этом. Но не отсутствие Манечки мучило меня более всего. Было нестерпимо обидно и даже позорно сознавать, что оно принесло мне облегчение. Я говорил себе, что устал, что барышня Куус лишь теперь живет, как подобает молодой девице, что думать мне следует лишь о дочери. Все попусту. Ведь было же, было то умопомрачение, которым наполнены были последние годы. Допустим, я лгал сам себе, называя это любовью, допустим. Но что же это было? И как мне теперь обходится без этого?