Дмитрий Стахов - Генеральская дочка

Она думала о странностях, сопровождающих, пронизывающих все вокруг. Все имело два, три, пятьдесят значений, во всем, кроме одного, ведущего смысла, существовали и смыслы другие, причем они не уничтожали друг друга, не перечеркивали, а, наоборот, первый оттенял значимость седьмого, восьмой усиливал пятый. Все связывалось со всем, и чем проще и понятнее можно было подобрать объяснение, тем в действительности сложнее и тоньше оказывалось происходящее.

Как так случилось, что в одночасье, по ее собственному желанию, ее же так тщательно хранимая непорочность и целостность оказались преодоленными? Вызывавшее в Маше отвращение – ее передергивало при одной мысли о такой близости, близости ближе некуда, – произошло легко. В нее, в этот, казалось бы, надежно запечатанный сосуд, проникли, и в ней находился другой человек. Ладно, пусть в первый раз она только потворствовала, как бы и не подозревая, что в самом деле произойдет, но потом-то она сама брала его вот этой рукой, касалась вот этими пальцами, сама вела его, все происходившее ей было в радость, она получала удовольствие, да, еще сквозь болезненные пока ощущения, но сейчас-то, да, сейчас ей хотелось чтобы он, Иван, был здесь, в ее комнате, чтобы видел ее всю при свете, чтобы он тоже был обнажен, она хотела разглядеть ту его часть, что проникала в нее, хотела, чтобы он лег на нее, чтобы… – нет, она должна быть сверху, так ей будет лучше видно, она хотела упереться в его грудь крепко сжатыми кулаками, сама управлять и глубиной, и скоростью, частотой, она хотела все держать в своих руках, этот мир – тоже, он отныне принадлежал ей.

Она упала на кровать, закрыла глаза. И – увидела его. Это было как сон: она шла к нему навстречу по дороге, светило яркое солнце, она загораживала глаза ладонью, но казалось – там, в полусне, – что это Иван идет навстречу, что она стоит, стоит, глядя на него из-под руки, а он подходит вплотную, но она не может узнать его: между тем человеком, который вызывал у нее ровную симпатию, между Леклером, чье лицо она помнила хорошо, но чье лицо было лицом среди прочих, и тем, кто оказался ее первым мужчиной, но лицо которого было или резко вылеплено светом фонаря, или туманно из-за света луны, или вовсе было неясным пятном, бывшим где-то над нею, но имевшим непонятное отношение к происходившему ниже, несоизмеримо более важному, – между этими двумя людьми была настоящая пропасть, они, для Маши, казались разными. Первый был симпатичен, но не вызывал никаких чувств, ощущений, от которых грудь ее набухала, становилось сладко и влажно, второй был лишь придатком к тому, одна мысль о чем и вызывала сладость и влажность. Маша никогда не могла предположить, что с ней произойдет такое. Что один человек, случайно в общем-то оказавшийся с нею рядом, такое вызовет в ней. Что он будет разделен на две неравные части. И ей надо будет определиться – важны ли в самом деле для нее обе, или важнее первая, или – вторая, или – не важны. Маша закусила нижнюю губу. Она мучилась. Она скрутилась клубочком, натянула на себя покрывало, укрылась с головой, ее тонкие пальцы оказались зажатыми меж бедер. Из уголков глаз скатилось по слезинке.

Когда в дверь постучали, Маша спала. Ей снилось, что она все-таки стала королевой, что в замке ее порядок и царят жесткие нравы, а все безземельные, все бродяги и разбойники или заперты в башне – она самолично правит суд над ними, не спрашивая мнения супруга, пребывающего постоянно на окраинах королевства, – или висят вдоль дороги, на крепких дубах. Она, королева, садилась на трон, чтобы начать очередное заседание суда, а ее кто-то окликал, бесцеремонно, нарушая этикет. Она сделала знак стражнику, но стражник не подчинился, она обернулась к другому, но и тот словно окаменел. Королева решила справиться сама, повернулась на голос и увидела Илью Петровича, в черном колете, в черных чулках с серебряными подвязками, со свитком в руках; она и не знала, что отец поступил к ней на должность секретаря, но даже если и так, она – королева, а он – секретарь, и она укажет ему его место, укажет, да, да, да-да, что-то сморило, папа, да… – Илья Петрович сидел на краю Машиной кровати и гладил дочь по голове – пора было вставать, к обеду будут гости, Алексей Андреевич также обещался, да я вовсе не шучу, Маша, я всего лишь думаю о твоем будущем, пора и тебе задуматься, пора, пора…

Маша спустилась вниз лишь после неоднократных призывов Ильи Петровича. Все уже сидели за столом, но Цветков поднялся со своего места, обогнул стол и громко – вот идиот! – сказал, что очень, очень-очень рад видеть Марию Ильиничну и рад вручить ей маленький, скромный презент. В честь чего, какого черта – непонятно! Маша склонила голову, встретилась взглядами с Лайзой: та надула щеки и была похожа на белку. Маша прыснула, забрала искусно завернутую в пеструю бумагу маленькую коробочку – сережки? колечко? часики? – небрежно сказала Цветкову: