Дмитрий Быков - Списанные

Кроме того, у Свиридова завелась ворона.

Когда у вас заводится существо много ничтожнее вас, от которого вы сильно зависите, — это тревожный симптом, причем из предпоследних; ему наверняка предшествовало несколько других, трусливо пропущенных. Глубина вашего падения и соответственно терминальность симптома напрямую зависит от соотношения между вами и существом: если оно тоже человек, вы почти в норме, если собака-кошка-мышка — дело серьезно, но поправимо, следующая ступень — птица, а я знал человека, который любил каракатицу и всерьез уверял, что она платит ему взаимностью. Предпоследняя стадия — насекомое: у Тэффи, отлично понимавшей в этих делах, описан случай человека, от беспросветного эмигрантского одиночества привязавшегося к мухе. Но надежда сохраняется и тут — пока вы не начнете привязываться к неодушевленным предметам, как героиня той же Тэффи, сходившей с ума от потери красного куска сургуча. Даже если у такого человека все вдруг обернется к лучшему, он уже потерян. У Свиридова был шанс, потому что он пока подружился с вороной.

Он не был уверен, что это одна и та же ворона. У нее не было особых примет. Она была большая, громкая, необъяснимо внимательная к нему, — но, может, к нему прилетали три или четыре вороны, которые просто одинаково себя вели, а почему, он не догадывался. Поскольку у Свиридова не было балкона, ворона прилетала к нему на широкий жестяной карниз и скреблась по нему когтями, переступая вдоль кухонного окна. Что она там высматривала на подоконнике — Свиридов не понимал: сыра он на окне не держал, да и не был уверен, что вороны любят сыр; сала не было; сам он пока не представлял интереса для вороны, потому что на живых они, кажется, не нападают. Другой бы — да и сам Свиридов в другое время — увидел в появлении вороны дурную примету, но в наоборотном мире отчаяния все меняет знак, и все, что раньше пугало, выглядит обнадеживающим. Пока мы только боимся свалиться в бездну, нас отвращает все мрачное, зато когда уже свалились — количество мрачного в окружающем мире только радует, доказывая нашу типичность; вот почему здоровые ненавидят общаться с увечными, а больного хлебом не корми, дай поговорить именно с больным. Свиридову, которым никто всерьез не занимался, даже государство временно отвело взгляд, — в радость было регулярное внимание вороны. Ей было до него дело. Она о чем-то сигнализировала, еврейская птица. Что-то сдвинулось в его зависшей судьбе, и она пыталась об этом сказать, оглядывая Свиридова с требовательным и, казалось, одобрительным интересом.

Она появлялась обычно около полудня, некоторое время качалась на липе напротив, потом перебиралась на карниз и принималась со скрежетом и цоканьем мерить его когтистыми, кожисто-черными лапами. Она не стучала в окно клювом, не уставлялась на Свиридова круглым блестящим глазом и вообще не снисходила до готических пошлостей. Иногда только она взглядывала на него словно искоса, а по большей части расхаживала туда-сюда, опустив клюв, словно высматривая что-то на карнизе. Она была похожа на старика, бродящего туда-сюда с руками за спиной, сгорбленного, никому не нужного, изо всех сил делающего вид, что он ужасно занят, тогда как на самом деле ему нечем занять бесконечный пенсионный день. Свиридову приходили теперь в голову только такие безрадостные сравнения. Иногда он для разнообразия шугал ворону, и она с неохотой, чуть ли не с иронией снималась с места и возвращалась на липу. Часов в пять она прилетала и опять искоса наблюдала, а если пропускала свидание, Свиридов начинал нервничать. Ему казалось, что теперь он не нужен даже вороне.

Скоро, впрочем, он перестал фиксироваться на ней, потому что появилась Валя Голикова.

Ей было жалко всех — больных, убогих, старых, нищих, одиноких, семейных, живых, мертвых, потому что к состоянию одиноких, больных или уж наверняка мертвых рано или поздно придут все. Наверное, она даже радовалась этому, потому что это давало Вале Голиковой повод жалеть их, а больше она ничего не умела.

Если бы когда-нибудь Свиридову сказали, что Валя Голикова станет лидером списка и уж по крайней мере любимицей списантов, он рассмеялся бы предсказателю в лицо. Предсказателем оказался Соболев, биохимик. Ехали вместе со встречи на жуховской даче, где много и беспорядочно пили, болтали, тайком хихикали над хозяйкой, привычной, конечно, к людям совершенно другого круга, а теперь вынужденной принимать списантов. Что поделать, муж низвергся и вознестись теперь мог, только принеся в жертву сотню ничтожеств — либо сложив их к ногам покровителей, вот, я разоблачил, либо использовав в своей игре, дающей шанс по крайней мере не сесть. Приходилось терпеть списантов, как Софья Андреевна терпела темных, тоже зачем-то нужных графу — а без графа не было бы ни денег, ни славы, и вообще какая жизнь без него? Списанты приезжали на дачу, ели шашлык, слушали разговоры хозяина о том, что еще немного — и вся показуха рухнет; разговоры были тем смешней, что сам он еще полгода назад выстраивал всю эту показуху, был ее привычной частью и помыслить не мог о подобных дерзостях. Как все люди, добравшиеся до определенного этажа, Жухов умел быть любым, хотя и не всегда был равно убедителен; перед списантами он даже брал гитару, совершенно забытую со времен МГИМО, и исполнял собственные песни, сочиненные в студенчестве, — что-то о Боге и ангелах. Это было смешно, но списку нравилось: бывший замминистра перед ними приплясывал, как дворя нин, ушедший в народ. Жухов пытался заинтересованно общаться — о детях, о трудностях их воспитания и трудоустройства; с интонациями благородного вдовца ругал социалку. Жена по-простому разносила напитки, но говорить со списантами ей было решительно не о чем. Она молча улыбалась направо-налево.