Дмитрий Быков - Списанные

— Но я не могу теперь выйти из дому! Мне принесла соседка, теперь знает весь подъезд…

— Мама, что я могу сделать? — устало сказал Свиридов. Мать почувствовала слабину и тут же воспламенилась:

— Я не знаю, что ты можешь сделать! Чем ты думал, когда выпускал собаку без поводка?! Господи, почему это все с нами?!

А в общем, спокойно подумал Свиридов, эта уверенность, что весь мир против нас, ничем не хуже моей. Что унаследовал, так это затравленность. Понять бы еще, кто это нас так затравил.

— В любом случае они дадут опровержение, — вставил он в первую же паузу.

— Да что мне их опровержение! Я в подъезде его вывешу? Ты понимаешь, что на нас теперь все будут показывать пальцами?! Они отравят Белку!

— Мама, я могу тебе предложить только переехать сюда. Извини, я сейчас буду разруливать как-то эту ситуацию, а обвинить меня во всех своих несчастьях ты сможешь в другой раз, ладно?

Это было жестоко, но вариантов у него не было. Конечно, он не собирался ничего разруливать, но предоставлять свежую рану для поливания уксусом тоже не хотел.

Он собрался было вернуться на подоконник, но затрезвонил городской.

— Серега! — Звонил Шептулин, былой соавтор по «Спецназу». — Серег, не бери в голову! Ты читал «День»?

Это было очень по-шептулински — сперва посоветовать не брать в голову, а потом поинтересоваться, в курсе ли собеседник.

— Да ты плюнь! — долдонил Шептулин, не слушая ответа. Он был то, что называется «хороший мужик», таких всегда все считают хорошими мужиками безо всяких оснований: рохля, неумеха, трепач, пьяница, когда-то подавал надежды (причем то, что ставилось ему в заслугу, тот первый сценарий или дурацкая первая постановка, было ниже плинтуса, просто на этом лежал отпечаток безопасной и безобидной шептулинской личности, и это сходило за человечность). Шептулинская доброта была глупой, халявной добротой алкоголика, и любили его именно за то, что он никому и ни в чем не был конкурентом. Писать он не умел ничего, кроме скупых мужских диалогов. Еще он любил авторскую песню и много времени проводил на слетах. Борода предполагалась сама собой.

— Плюнь! — повторял Шептулин. — Чего список, фигня все списки! У меня шурин в списке, и что? Они пишут, что это закрывает доступ на телевидение, а какое телевидение, когда он сантехник? Эта газета — тьфу, подтереться стыдно! Брось, Серег, не переживай.

— Стоп, — сказал Свиридов. — Погоди, Толя. Я не переживаю, но ты погоди. Чего ты сказал про список?

— Я говорю, у меня шурин тоже в списке каком-то! К нему участковый приходил, сказал — спустили список, а чего делать, не сказали. Ну и ничего не делают, может, это список ударников труда. Плюнь, Серег, я точно тебе говорю, это все хрень… Я к Кафелю сегодня пойду, вот веришь, нет, я точно к Кафелю пойду сегодня и скажу — брось, Кафель, ты что? Что ты за мужик, Кафель? У тебя такой парень работает, а ты его после первого окрика на улицу?! Не бери в голову, Серег, я сегодня пойду…

Конечно, он никуда не пойдет и ничего не скажет. От другого человека сочувствие было бы даже приятно, оно развеяло бы этот морок и доказало Свиридову, что хоть в чьих-то глазах его жизнь оправдана. Но Шептулин с его халявной добротой, мягкой седеющей бородой, идиотской улыбкой во всю широкую рожу, многодетной семьей, подпевающей под гитару женой и полной неспособностью ни к одному делу был явно не тем персонажем, чьи соболезнования сегодня добавили бы Свиридову сил. Если он уже черпает силы в состраданиях Шептулина — это может означать только, что он окончательно перешел в разряд таких же лузеров, а с этого дна подъемов не бывает.

— Подожди, Толя. Мне важно про шурина. Как он в списке, откуда?

— Да я не знаю, тебе лучше с Ленкой поговорить. Котён! Сейчас все скажет.

И, не спрашивая, хочет ли Свиридов разговаривать с Ленкой, он сунул ей трубку.

Ленка была еще хуже Шептулина — она понимала причины народной любви к нему, отлично знала ей цену и умела пользоваться. Разговаривала она жалким, причитающим голосом, но стоило собеседнику расслабиться и пожалеть семью, она вворачивала что-нибудь едкое, недвусмысленно намекающее, что именно благодаря таким, как некоторые, талантливый человек и его дети прозябают в нищете. Шептулин тут же подмигивал собеседнику и осаживал жену, но осаживал так — ладно, Котён, не бери в голову, что мы, плохо живем? — что полностью подтверждал ее слова. Всякий немедленно начинал чувствовать себя должником Шептулиных, у них это было отлично поставлено. Слово «Котён» Свиридов ненавидел отдельно.