Маргарита Хемлин - Прощание еврейки

Вот пришел к Берте. Стал на пороге.

Берта к нему:

- Матвей Григорьевич! Матвей Григорьевич! - А дальше плачет.

Он к ней, конечно, явился подготовленный. Наговорили про нее всякое. А про своих он тем более знал, но надеялся.

- Ты про Цилечку мою расскажи, в каком она платьице была, когда ее стрелять вели… - Спокойно попросил.

- Цилечка в сарафанчике голубеньком, с оборочками, - выпалила Берта, будто только такого вопроса и ждала. - И карманчики маленькие, с оборочками.

- Так холодно ж было… - Тут Матвей Григорьевич рухнул на пол без чувств.

Берта отливала водой, била по щекам. С полчаса лежал, открыл глаза и смотрит на Берту, как в первый раз видит.

- Ты кто?

- Я Берта.

- Да-да, Берта, знаю, - и опять закаруселил: про Цилечку, да в какой одежке была.

Берта опять ответила.

Он поднялся. Берта табуретку подставила, усадила. Держит за плечи.

- Матвей Григорьевич, отдохните. А хотите - поспите. Мы с Геничкой пойдем пройдемся. Вы Геничку моего помните?

Пацанчик подошел к Матвею Григорьевичу. Смотрит на орден, хочет потрогать.

Матвей Григорьевич только тут стал приходить в себя.

Гладит Генриха по голове.

- Что, ингеле [ сынок (идиш) ], хочешь, отдам тебе?

Генрих кивает, глаза горят.

- Ты открути, у меня пальцы не слушают.

Генрих глянул на Берту.

- Матвей Григорьевич шутит! Ты глазами посмотри, а рукой не трогай, - Берта Генриха отстранила и подтолкнула к двери. - Пойдем, пойдем.

- А я говорю, крути! Ты, Берта, крути, раз пацан не умеет! Сейчас крути! Ни минуты я этот орден на себе терпеть не выдержу!

Берта поняла - не шутит. Открутила.

- Приделай ему на рубашку!

- Там дырка потом будет, Матвей Григорьевич…

- И пусть!

Сделала.

Матвей Григорьевич встал и сказал:

- Награждаю тебя, пацан, от Цилечкиного имени, за то, что ты ни в чем не виноват… Ой, финстер мир!.. Готэню, Готэню! [ Ой, темно мне!.. Боже! Боже! (идиш) ]. Идите, я посплю.

И, как был, лег на пол, кулак под голову пристроил. Заснул.

Потом так.

Приступил Матвей Григорьевич к разговору на второй день. Раньше не мог - проспал на полу с короткими перерывами.

- Я думал, думал, Берта, и вот мои мысли. Жить мне незачем. Я обращаюсь к тебе, так как у меня на свете никого не осталось. Окажи мне помощь: убей меня. Бритвой или как. Я еще когда с пистолетом был, пробовал - не получилось решиться.

Берта всплеснула руками:

- Матвей Григорьевич, что вы говорите! Я не могу! Нет, никак не могу! Не получится. Только покалечу, вы сами подумайте! Потом мне в тюрьму? А мальчик? - Матвей Григорьевич молчал. - Дело серьезное. Вы еще подумайте, подождите, потерпите.

Матвей Григорьевич посмотрел Берте в лицо ясными глазами:

- Мальчика жалко. Но государство его вырастит. Не отговаривайся. Тут решение надо принять - и закрыть тему раз и навсегда.

- Ну что ж, мальчика вырастят. Как вырастят, так и вырастят. Хорошо, я согласна.

Решили сделать той же ночью. У Матвея Григорьевича была немецкая опасная бритва - сталь первоклассная, трофейная вещь.

Не в доме, конечно. За полночь двинулись к рощице неподалеку. Дождь накрапывал - в самый раз.

Прилег Матвей Григорьевич - чтоб Берте было удобней:

- Быстрей, а то рассветет, тогда точно не сможешь.

Берта попыталась. Чикнула по горлу, кровь полилась.

Матвей Григорьевич рукой трогает:

- Поцарапала. Сильней давай!

Его-то Берта поцарапала, а себе чуть не пол-ладошки снесла - крепко вцепилась в бритву - выше ручки. Кровь льется. Не видно, а только чувствуется - мокро-мокро.

- Ой, не могу! Рука не моя! - хочет бритву бросить, не получается - глубоко сидит в мясе.

Он лежит - за горло держится. Рядом она сидит каменная - резаную руку другой рукой держит. И ни звука вокруг. Только дождь стучит по листьям.

И так издали-издали, а потом ближе, голос Генриха:

- Берточка, Берточка, где ты? Я знаю, ты сюда пошла с дядей! Берточка, Берточка, я за вами иду! Где вы?

Подбежал, обнял их - двоих заграбастал руками сколько смог:

- Ой-ой-ой, вы меня бросили, ой-ой-ой вы меня покинули… - И не плачет, а как взрослый причитает.

В воде лежат все втроем, сцепились, как в могиле.

Потом так.

Рука-то у Берты, хоть и криво, но заросла. И у Матвея Григорьевича горло затянулось. А Генрих сильно заболел, месяц в себя не приходил.

Докторша посоветовала покой и питание.

Матвей Григорьевич высказался:

- Я, конечно, дурак. Но и ты, Берта, тоже дура. На поводу у контуженного пошла. Слава Богу, не дошло до серьезного.