Борис Евсеев - Банджо и Сакс

– Заткнись, – оборвал турка бородатый. – Заглохни. Не видать тебе ее!

– Так уж и не видать! Перевидаемся, и не раз…

Турок, невысокий, подвижный, обложенный по животу обманчивым жирком, с лицом пьяноватым, оплывшим, иногда глупо-веселым, иногда возвышенно-отрешенным, сделал шаг вперед, быстро нагнулся, подлез барану рукой под живот. Баран туповато и спокойно отступил в сторону, но турок уже нащупал, что ему было надо, засмеялся и сказал чисто по-русски, так чисто, как говорить таскающему мешки с мусором разнорабочему вроде бы и не полагалось:

– На месте… Куда он денется? А, старшо́й? Закатаем ей жареного?

– Пошли, – как-то недовольно и даже злобновато отозвался на «старшо́го» тонконосый, называвший себя иногда карпатороссом. – Бери его за курдюк. Ну!

То легонько подталкивая под зад, то оглаживая и щекоча восковой, теплый, не отвердевший еще как следует рог, турок погнал барана в стройдвор.

Во дворе, отгороженном от улицы негустой, но прочной и очень высокой решеткой, никого не было. Инженеры и десятники давно разошлись, иногородние рабочие – других на стройке не держали, – похлопывая рука об руку и зевая, сидели в двух обогреваемых автобусах фирмы. Барана надо было колоть здесь, потом освежеванную тушу, спустив кровь, переносить в машину и катить на ней в гости к двум не слишком молодым и не очень красивым женщинам. С этими двумя могла быть и третья – гнучка́я, как хлыст, совсем юная, но уже и тяжелая где надо. О ней турок и карпаторосс вспоминали про себя с внезапной дрожью и неприсущей им обоим кротостью. Но третьей могло сегодня и не быть. Это понапрасну дёргало, раздражало…

– Давай его в душевую. Там кровь спустим.

Ни у турка, ни у карпаторосса ножей не было, зато были две острые долгие спицы, ими надо было колоть барана в сердце, колоть нежданно и нежно, колоть так, чтобы животина не успела до смерти перепугаться, чтобы вкус страха не успел впитаться в клеточки плоти и мясо не отдавало потом мертвечиной, убоиной.

– Лады, – кивнул турок. Он на минуту распрямился, выпустил бараний хвост, бессмысленно рассмеялся. Предстоящий забой ознобил его жестковатой, судорожной радостью, хотя колоть должен был, конечно, не он, а старшой.

Турок распрямился. Баран отступил на шажок назад, и в ушах его запела не пастушья дудка – запела глухо и сдавленно боевая труба. Труба звала, труба подталкивала и понуждала к действию.

Что есть силы и почти без разбега, баран ударил турка крепким лбом под правое колено. Турок упал как подломленный. Баран неуклюже, но и быстро развернулся на месте, мелко стукая узкими копытцами, побежал к выпускавшим недавно рабочих и потому не замкнутым еще воротам, скользнул в них…

– Ну, ты… Набил кендюх! – крикнул карпаторосс. – Держать надо было крепче!

– Мясо сбежало! – зареготал хорошо говорящий по-русски турок.

Турок думал, что баран, как это и свойственно всем его сородичам, за решеткой – тупо уставившись на ворота или еще куда – остановится, и тогда он, турок, отведет барана в душевую, подождет, пока старшой его заколет, а затем уже сам бережно спустит кровь, освежует тушу. И потом они барана схавают, отпразднуют месяц безделья и отдыха в Москве свежим мясом, а через несколько дней подадутся себе дальше, куда им надо.

На Кавказе они свое дело сделали. И в Москве им, попадающим на лету в монету, способным завалить «стингером» не только вертак, но даже идущую на бреющем «сушку»; им, научившимся взрывать и мягко опускать в заданном направлении высокие, легкие каменные – может, римские еще – акведуки; им, умудрявшимся прятать целые составы с гуманитарной помощью, наваленной небрежно поверх оружия, – в Москве им делать было нечего.

И еще кое-что, кроме отсутствия настоящей работы, томило их здесь. Что именно, они навряд бы могли сказать. По ощущению же, невыговариваемому вслух, получалось: несмотря на криминальные водоворотцы, несмотря на кипящий и бьющийся по краям этих московских водоворотцев мусорок и пену, жажда борьбы и смерти здесь пропадала. А вместе с жаждой пропадало и само уменье бороться и убивать. Такая раскладка, им – профессионалам до мозга костей – не нравилась. И хотя вслух об этом не говорилось, и без всяких разговоров турок видел: в Москве, на липовой этой стройке, карпаторосс размяк, притупилась его знаменитая реакция, командирский тенорок вязнет в тоскливой лени, а стройка начинает интересовать уже не как дыра, куда их устроили на месяц-другой отсидеться и где они ни черта не делали, и ни один фирмач ни разу не сказал им про это, а как место, где нюхают кирпич, чисто зализывают бетонные швы – словом, обманывают себя никому не нужной мужицкой работой.