Борис Евсеев: Банджо и Сакс

– Надо милиционера позвать, чтобы мать бить запретил.

– Цыц ты! Все одно – будет бить. А милиционэры сюда не ходят.

Тут «Баро Мануш» – черный до синевы, налитый жиром, бородатый – выволок из-за шатра полуголую старуху с отвратительно длинными, как поленья, грудями, придавил ее к земле, потом ударил ногой. Старуха булькнула нутром и уже чуть тише запричитала по-цыгански.

Архипка постарался переключить мое внимание: приобняв за плечи, развернул в другую сторону.

– Они меня не любят! – зашипел мне в ухо «дурацкий учитель», и повел головой сперва в сторону новенького шатра, а потом туда, где стояли Дада с Дулой. – Говорят – не цыган я! А я цыган, цыган! Только красть лошадей не желаю. Не интересно мне. Я самолеты люблю! Даже имя хочу себе переменить: Авиахим буду! С таким именем летать легко. Только кто ж меня в летное училище возьмет?.. А?.. А они, остолопы, самолетов боятся! Зарываются в тряпьё, когда те летят. А сами, и старые и малые, только и могут – чимиргэс гнать.

– Это самогон, что ли? – Как третьеклассник, уже вполне разбирающийся, что к чему, спросил я смелей.

– Та не! Самогон – то чистяк! А чимиргэс – то с дурманом. А тебя как зовут, хлопчик?

– Борислав.

– Стой тут, Борислав. Я тебе счас настоящий пропеллер вынесу!

Архипка снова, в который раз уже, убежал. Зато черный до синевы, голый по пояс и в широких украинских шароварах Варул двинулся в нашу сторону. При этом он так свирепо поблескивал белками глаз, что я ухватив за руки близнецов, стал сам их подталкивать вниз, к реке.

– Борислав!.. Борисла-а-а-в! – вновь услыхал я мамин голос. Но лишь досадливо отмахнулся: мамы в этой дикой глуши быть не могло.

Втроем, друг за дружкой, шли мы к речке Кошевой.

Оглядываясь, я видел: петляет меж кострами с громадным красным пропеллером в руках, а потом стоит с ним в обнимку, словно не зная, что с этой штуковиной делать, «дурацкий учитель», Архипка. Смеется и показывает на Архипку пальцем толстый Варул. Вползает на корячках обратно в новенький шатер косматая мать Варула.

Грозный и страшный мир этот – пугал меня и притягивал. Казалось, еще минута, и я поверну обратно, схвачусь за лопасти Архипкиного пропеллера, вкрадусь в шатер, найду девочку Ружу, ущипну её за щёку, навсегда прижмусь животом к странному лугу…

– Борислав! Борисла-а-у! – Это уже не мама. Это высокая и подтянутая учительница физкультуры, похожая на тайно прячущуюся, в нашем саду, может существующую, а может и нет, сеющую искрами и маленькими молниями Ховалу. – Борисла-у! Сию минуту – в школу!

Мы шли к реке, и мне отчего-то казалось: теперь не цыганчата Дада и Дула ведут меня вниз по лугу. Ведет и уводит мое странное и прекрасное, ни на чье в мире не похожее имя! Имя, которому обязаны помогать кукушка и явор, виноград и Ховала…

– А давайте, ребя, в кузницу на чуть завернем? – Словоохотливый Дула показал куда-то вправо, на изгиб реки.

У изгиба – сразу я его не приметил – вытянулась над водой завалившаяся на один бок кузница. Рядом дышлами вверх торчали две арбы, ржавели какие-то сеялки-веялки. Из дверей кузницы время от времени полыхало огнем, искры вырывались и через разобранную в одном месте крышу.

Раньше огненных кузниц я никогда не видел, и поэтому встал, как вкопанный.

– Там – Ховала? – потянул я за рукав Дулу.

– Ха! Яка там – Ховала! Никаких Ховал тут не бывает. Там кузня, дурацюня, кузня!

– Пашли купнемся, – угрюмо вел свое Дада. – А то кузнец заругает.

– Та на минутку, а? – стал проситься Дула.

В это время из кузницы как раз и вышел кузнец. Он был в расстегнутой фуфайке на голое тело и в синих, тоже ватных штанах.

– А ну кыш отсюда, цыганва! – весело и совсем не ругательски крикнул кузнец. Потом, присмотревшись, спросил: – А ты, прогульщик, чего тут? Тоже, небось, с ними?

– Я потерялся, – покорно, но и с некоторой гордостью сказал я кузнецу.

– Чё? Это как это – потерялся? У нас в государстве никто потеряться не может. Все учтены-переучтены. Ты на какой улице живешь?

– Учебный переулок, дом номер семь, – заученно отбарабанил я.

– Чё-чё? – Глуховатый кузнец повернул ко мне правое ухо. выкруглил его громадной, с двумя красными поперечными полосами, ладонью.

– Учебный… семь… – я испугался: вдруг адрес какой-то неправильный, существующий только для детей, взрослыми всерьез не признаваемый?

– А какого ж черта тебя сюда занесло? Чё, жить надоело?

– Н-нет, не надоело, – задумался я вдруг о своей недолгой, временами неприятной, а временами и вполне сносной жизни.