Илья Масодов - Мрак твоих глаз

— Ночью-то? — спрашивает Кирилловна сама у себя. — Утром приходи. Сейчас музей закрыт.

— Мне утром в школу надо, — врёт Соня.

Сразу поверив Соне, как реальности своей потусторонней жизни, Кирилловна отпирает калитку и кряхтя достаёт из тулупа блокнот, чтобы выписать девочке билет.

— Только у меня денег нету, — грустно вздыхает Соня. — Я их на поезд все истратила.

— Не нужно денег, внучка, — говорит Кирилловна, протягивая Соне трясущейся высохшей рукой листок из блокнота, на котором что-то нацарапано затупившимся карандашом. — Всё одно давно никто уже не приезжает музей смотреть.

Внутри музея тесно, главную часть его занимают железная печка и койка Кирилловны, на стене напротив окна висит обитая дырявым алым бархатом доска колхозного почёта, к которой приклеены фотокарточки председателя колхоза и других коммунистов и коммунисток, в основном давно уже мёртвых. На задней стене висит портрет старого человека в профессорских очках и при бороде, должный изображать великого селекционера Мичурина, именем которого назван колхоз. Под портретом стоит столик с двухлитровой банкой из-под огурцов, на дне которой насыпались дохлые мухи и бурая грязь.

Кирилловна зажигает голую лампочку, растущую на проводе прямо из стены и рассказывает Соне легендарную историю становления колхоза, берущую начало ещё в мифические годы коллективизации и борьбы с нечистой кулацкой силой. Соня не слушает её, тоскливо осматривая портрет старика над столом и терзая руками шнурок своей грязной куртки.

— А что это у вас в банке, — вдруг ни с того ни с сего спрашивает она Кирилловну.

Сбитая с толку Кирилловна тупо смотрит на запыленное стекло банки, на котором ещё видны следы плохо отодранной наклейки.

— Это, деточка, семена гранатовых эвкалиптов, которые подарил нашему колхозу учёный Мичурин, — наконец вспоминает она.

— А что ж вы их на посадите? — интересуется Соня, наклоняясь к банке.

— Для памяти, девочка. Семена эти погниют в нашей мёртвой земле, и память о великом садоводе погибнет. Вот и лежат они здесь долгие годы, коммунизма дожидаются, когда вся земля оживёт.

— А можно посмотреть, — говорит Соня, хватает банку и высыпает её содержимое на стол.

— Нельзя! — старчески взвизгивает оторопевшая от святотатства Кирилловна. — Что ж ты, пакость, творишь-то!

Соня успевает увидеть в кучке пыли и подохших мух несколько крупных чёрных семян, прежде чем старуха отталкивает её от стола. Соня поворачивается и со всей силы бьёт Кирилловну банкой по голове. Банка трескается и разваливается в Сониных руках, а Кирилловна, отшатнувшись, валится на пол, только после этого положив руку на лоб.

— Убить хочешь, паршивка, — хрипло говорит она.

Соня, навалившись коленями на грудь Кирилловны, стаскивает с кровати подушку и прижимает её рукой к лицу старухи. Кирилловна мычит и дёргается, задыхаясь и вяло ударяя морщинистыми кулаками по Соне, которая свободной рукой достаёт из кармана бритву и, подвинув подушку чуть вверх, перерезает старухе дряблое горло. Иссосанное жизнью костлявое старческое тело долго теряет кровь, дрожа под Соней в предчувствии наступающей смерти, но потом коченеет и затихает. Покончив с бабкой, Соня выбирает из кучки на столе мичуринские семена и прячет их в карман куртки. Потом она находит во дворе ведёрко, о котором говорил Фёдор. Оно оказывается полным простой зацветшей дождевой воды.

Когда Соня приносит безногому ведро, он уже сидит в своей машине, с лязгом двигая длинные рычаги. Он выливает принесенную жидкость в мотор, трактор хрипло кашляет, дёргаясь с места, и начинает громко тарахтеть. Соня успевает взойти на ступеньку кабины, прежде чем Фёдор, с яростным воем качающийся в седле, сдвигает машину с её гнездовья. Шатаясь, трактор выбирается на сельскую дорогу, разбрасывая колёсами комья сырой земли. Безногий Фёдор, обуздавший его трясущийся ржавый горб, уверенно правит к северу, выкрикивая самому себе матерные команды и изредка резко и бешено воя.

К пасмурному рассвету Соня забирается на обрубленные колени тракториста, обнимает его руками за шею и, прильнув головой к его груди, засыпает, уставшая от прошедшей ночи. А Фёдор в одиночестве продолжает везти её туда, где сам никогда не был.

Оспа с хрипом корчится на траве, изо рта её выползает бледно-зелёная пена, а зрачков совершенно не видно между разинутыми веками.

— Ишь как корячит, с трёх поганок-то, — уважительно говорит Медведь, штопая себе шапку.