Елена Крюкова - Зимняя Война

Они важно шли по улице, после выступленья в кино, курили, черные очки Стива поблескивали в свете фонарей. О чем музыкант его спросил?.. «Ты знаешь, Стив, я как пьяный после пантомимы. Я точно не помню, что я делал до Войны. Изучал иностранные языки. Я был способен к языкам. Занимался историей безвинно погибшей Царской Семьи. Ведь эта гибель так рядом с нами. Сколько слухов, сплетен. А никто достоверно ничего не знает. Пытался раскрыть тайну расстрела адмирала Колчака… пил чай с его женою, с Анной Тимиревой… с девками крутил направо-налево – такой я бойкий был… молодой, бешеный… да, что-то еще было, конечно… каратэ-до, нунчаки?.. да, фарцовка какая-то, фарцевал я отчаянно, мотался по стране… Россия великая… большая… скрыться всегда можно, спрятаться, если что… И все равно меня что-то жадное изнутри глодало, как ржа. Геройства хотелось. Отваги. А тут – бац! – призыв. Зимняя Война, и нас увозят в эшелонах под Новый Год, под Рождество, и по улицам Армагеддона елки, перекрученные шпагатами, несут, мандарины в сетках тащат. Я ведь из Сибири явился в Армагеддон… мне здесь все знакомо. Я… не хотел умирать. Но я… хотел на Войну. Мне Война, Стив, казалась очищеньем… геройской музыкой, фанфарной. Я не представлял, что это… кровь, грязь… И я туда загремел. В средостенье ужаса. Ну вот, видишь, жив остался». Он захохотал, понарошку бодро скаля зубы, показывая кому-то невидимому язык – как в пантомиме. Стив нашел слепой и чуткой рукой его руку, больно стиснул. «А я, видишь, калека был, а потом выздоровел, и меня взяли туда, и я тоже знаю, что такое умирать под пулями. Я умер дважды. Второй раз – когда опять зренье потерял». – «Брось. Ты еще прозреешь. А мясо у тебя дома какое – вареное, жареное?..» – «Жареное. Инга пришла, пожарила». – «Женись на Инге. Она тебя любит. Она сестра милосердия». – «…й она меня любит!» Стив засмеялся безрадостно, сухо, будто защелкали костяшками. «Она за заботу обо мне деньги получает в обществе „Милосердие“, жалованье свое кровное. А со мной она притворяется, чтобы я ее не изнасиловал или не пристукнул, когда она ко мне приходит готовить, чинить мои нафталинные пиджаки или капать мне в глаза эти капли… черт, забыл названье. Я для нее – инвалид Зимней Войны. И все. И все, ты слышишь!» Лех пожал плечами. Выбросил окурок в снег. «А мне Инга нравится. Она такая нежная, вся нежная, как ромашечка. Девушка-ромашка». – «Ну вот и сам женись на ней».

Они вразвалочку подошли к подъезду. Дверь была настежь, наотмашь распахнута. В черной гнилой внутренности подъезда шевелились, вздрагивали люди – о, да совсем детки, девочки, мальчики: тусовка что надо, на морозе холодно, а здесь – благодать, шарфы размотали, шапки положили на батарею – греться, сами – курево в зубы, бутылки – вон из-за пазух, и складными ножами пробки отгибать, и присасываться к горлу, как к торчащей девичьей груди. Лех и Стив ввалились в черноту парадного, и Лех не растерялся, завопил нарочито-устрашающе:

– А ну, расступись!.. Пошла вон, братва! – Он толкнул Стива под локоть вперед, шепнул ему на ухо: «Осторожно, здесь ступенька». – Кто тронет нас, тот получит в глаз!

Одна из подъездных девчонок, ярко, павлинье намазанная, качнулась к нему, процедила сквозь зубы презрительно:

– Ишь, смелый какой. Храбрец. Все вы такие, золотые жуки. Наши братья на Зимней Войне погибают, а вы тут только материться умеете да девочек наших снимать в кафе «Вьюга»… а после избивать до полусмерти в подворотнях… Иди-иди. Вали! И дружок твой под гангстера канает, дешевка – очки черные нацепил, и радуется!..

В руке одного из парней вспыхнул карманный фонарик. Пучок света выхватил из тьмы его набеленное – он не смыл грим – лицо.

– Шрамы! – закричала девчонка недуром. – Шрамы!

МОЕ ЛИЦО ВСЕ В ШРАМАХ. И ЭТО НАВСЕГДА.

Девчонка охнула, присела, закрыла лицо руками. Другая девчонка, с длинными русыми волосами, текущими по плечам золотыми ручьями, выступила из тьмы. Подошла к нему – она была пьяна в дым, в ее руке дрожала и тряслась початая бутылка красного дешевого, площадного вина, она еле держалась на ногах – и она стала негнущейся, непослушной рукой ощупывать его щеки, виски, подглазья, крючьями пальцев водила по его лицу, осязая шрамы и рубцы. Водила рукой, водила.

……………Воспителла, это ты так водила рукой по лицу моему.

Воспителла, родная, это сон. Это всего лишь сон. Где я?!

Я все сказал ей, Воспителле, о том, что было в бумагах, предназначенных для Парижа.

Я ей все сказал. Как – не помню. Может, по телефону. Или мысленно. Или – шепотом, в постели, на ухо. Она все знает. Нам с нею приснился один и тот же сон.