Елена Крюкова - Зимняя Война

– А если… – он дрожал, цеплял ее живую руку, не сводил с нее глаз, и светлый пот тек по его губе, по вискам, – а если мы узнаем Тайну Мира, нам что, легче будет умирать, да?!.. так, что ли?!.. да разве о Тайне Мира ты думаешь, когда умираешь?!.. разве о небесных звездах?!.. о Боге?!.. Даже те, кого причащают перед смертью и соборуют, те, что умирают, как люди, своей смертью и в своих постелях, не под пытками, не под взрывами и расстрельными пулями, не думают о Тайне, а жадно, жалко цепляются за жизнь: вот еще прожить миг… еще мгновенье… еще кусочек жизни дайте отщипнуть… еще крохотку… И Христос наш, на Кресте, о том же молил! О том же, говорю тебе!..

Она тащила его за собой.

– Ох и сильная ты!.. Жилистая…

– Некормленая, вот жилы на мне и выросли… Нелюбленая… Настоящая русская баба я стала, а не куколка Люсиль, птичка, певичка…

Он засмеялся, схватил ее, пригреб к себе и звонко, шумно, будто хлопнула оконная отлетевшая на ветру створка, поцеловал в щеку.

– Нет, ты птичка. Ты голубка. Бежим, голубка моя, хоть это все и сон!

– Нет, явь! Явь, я тебе говорю!..

Они выбежали на улицу. Зарево Армагеддона вставало со всех сторон, и они бежали в кольце огней, в россыпях горящих плах и балок, и огонь вырывался из пустых оконных глазниц, и скатывался на них с разрушенных крыш водопадом, и огонь внезапно взрывался под их торопливыми ногами красными фонтанами, и откидывался золотыми занавесями, и обнимал их, пытаясь прижать к стене, подмять под себя, как бандит; и они бежали, охваченные огнем, невредимые, и Лех жмурился – огонь ослеплял, а Люсиль хохотала – огонь веселил, – и она кричала ему, оглушенному огнем:

– Мы же все все равно умрем!.. Так зачем печалиться!.. Гляди, огонь – как это красиво!.. Как это страшно и хорошо!.. Он пляшет, он поет песню… совсем как я!..

Они вылетели, держась за руки, на Красную площадь, подбежали к сгорбленному, сидящему на снегу человечку. Он оторвал ото рта губную гармошку и поднял к ним свое лицо. Лех и Люсиль сели на корточки, человек зацепил скрюченными пальцами ком снега и потер снежком обращенные к нему лица Люсили и Леха.

– Это ваше снежное Крещенье – перед Крещеньем огненным, – сказал он, будто сто труб просипели, продудели проклятый и гонимый гимн. – Готовы ли вы, дети мои?!..

Сколько лет, сколько долгих столетий мы были готовы ко всему. Неужели же и теперь не сдюжим.

Лех сильней сжал руку Люсили. Он боялся поглядеть на нее. Он боялся: поглядит, и увидит старуху с Тишинского рынка, или школьницу со Сретенки, или дворницкую бабу с Ордынки, с метлой и лопатой. Или, еще лучше, выжившую из ума актрису погорелого театра, сыгравшую с ним, по своей воле, смешной спектакль. Рифмадиссо! Не обмани! Всю правду скажи! Нас так долго обманывали! Эта Война – настоящая. Ты – настоящий. Ты умер и воскрес. Люсиль умерла и воскресла. Может быть, меня уже – нет?!

В огне, в полыхающем зареве, в налетающем смертном духе сажи и гари, в криках людских с Замоскворечья, с Волхонки, от Храма Христа Спасителя били, били бешеные колокола.

……………………он разлепил глаза. Они привязали его крепко. Их никого нет в пустом каменном бочонке, где они его мучали. Долго ли? Коротко…

Он огляделся. Руки прикручены к креслу. Они просчитаются. Он солдат. Он попадал не в такие переделки. У него в шрамах не только рожа, но и душа. И мозги у него ученые, как попугаи. Он вытащит счастливый билет. Считайте, господа, что вы уже проиграли.

Он подкатился, переваливаясь, в тяжелом резном кресле к железному сейфу, подтянул руку, обмотанную крепкой веревкой, к стальной острой скобе. Нажимать, тереть, перетирать. Зверь и то кумекает, как освободиться, если он в капкане. Свобода – условье жить. Тот мертв, кто подчинится. Мы выиграем эту Войну.

Он закряхтел, заскрипел зубами и нажал на скобу сильнее. Веревка разорвалась, и ножевой стальной выступ всадился в кожу до кости.

Рука обливалась кровью. Он вытер ее о штанину. Кости целы; весь в синяках, в кровавых мазках. Бежать можешь?! Идти, ползти можешь?! Больше от тебя ничего и не требуется. Какой тут этаж?..

Он освободил другую руку, размял затекшие мышцы, подошел к окну. Совсем здорово. Подвал. Вон людские ноги видать. Бегут, стучат каблуками. И решетка. Хилая, тонкие прутья, не как у нас в России, – о, Франция изящна во всем. Он дамскую железную вуальку высадит играючи.

Стекло он разбил почти бесшумно, послышался лишь легкий хруп. Вцепился в витой металл. Вытрясал его из кирпичных пазов. Мне надо на волю. На волю. Они усыпили меня. Они думали – я не проснусь. Никогда не проснусь. Где я?! Я вспомнил. Я проснулся. Я должен бежать. Дьявольская решетка. Я тебя сломаю. Я тебя ненавижу. На!