Бектас Ахметов - Чм66 или миллион лет после затмения солнца

Люди, отошедшие в далекое прошлое "фельетонной эпохи" из "Игры в бисер" были постоянно заняты самыми разнообразными делами. Они терпеливо учились водить автомобили и играть в трудные карточные игры, а по воскресеньям дружно погружались в решение кроссвордов.

При этом они были совершенно беззащитны перед смертью, старостью, страхом, страданием: "Читая столько статей и слушая столько докладов, они не давали себе ни времени, ни труда закалиться от малодушия и побороть в себе страх смерти, они жили дрожа…".

Глубокая растерянность, незнание, "что делать с духом" и со своей собственной жизнью, открывали простор социальному злу. "Игра в бисер" и ее герои пытались дать современникам автора эту недостающую им душевную твердость. Она, однако, достигалась немалой ценой и опиралась на непростые решения".

Н. Павлова. Из предисловия к роману Германа Гессе "Игра в бисер".

"Незнание что делать с собственной жизнью…". Сам я письма на почту ношу…

Матушка говорит, что у человека должна быть цель. Только про то, какой, конкретно, она должна быть, ни она, ни кто-то еще другой, не говорит. Что за цель, когда мы не только не знаем, что делать с собственной жизнью, но и не соображаем зачем она нам дана?

Недовольство собой нам сподручней срывать на близких.

Время от времени Шеф отвязывался на меня: "Пасть порву!". За дело, но орал он на меня так, как будто мне еще пятнадцать.

"Тяжело ему, тяжело мне. – думал я. – Он старше, сильнее, умнее меня. Почему Шеф не желает опуститься до понимания простых, очевидных вещей?".

Обозлен на жизнь?

Шеф то ли не желал замечать, что я давно взрослый, то ли думал, что ему по прежнему можно все, и, из лучших побуждений, продолжал помыкать мной. Между тем по мере нарастания безысходности нетерпимость к его методам руководства во мне усиливалась..

Он, как я понимал, пил для того, чтобы забыться. То же происходило и со мной. И когда он после очередной моей поддачи грозил порвать пасть, то я уже не злился, – психовал.

Лорелея

"Осенью семьдесят третьего пришел я в КазНИИ энергетики. В институт вошел осторожно, постучав негромко в дверь: благоговение перед наукой было беспредельным. Что и говорить, приняли меня хорошо. Я старался как мог услужить своим новым товарищам. Увижу, как кто-то из них достает сигарету, мчусь через весь коридор, чтобы успеть поднести горящую спичку. Стремясь на первых порах чем-нибудь блеснуть, я то и дело попадал впросак: хочу сострить – всем неловко от моей неуклюжей шутки, тщательно готовлю глубокомысленную словесную комбинацию – невпопад. Старожилы, ребята ушлые, палец им в рот не клади, и виду не подавали: все нормально, не робей молодняк.

…Иван Христофорович вскоре вышел на пенсию. Не могу похвастаться, что я с ним на короткой ноге. Отношения наши складывались по поводу совместной работы. До сих пор, за десять лет знакомства, у меня так и не сложилось о нем цельного, законченного представления…В начале тридцатых годов защита диссертации. Потом работа преподавателем в московском энергетическом институте, служба в наркомате путей сообщения. И вот уже более сорока лет волею обстоятельств Иван Христофорович связал свою судьбу с Казахстаном.

Образованность у него энциклопедическая. Обо всех новостях в мировой науке осведомлен, что говорится, – из первых рук (читает с листа и говорит на трех европейских языках). Терпеть не может дилетантов в научной среде. Если в споре ему подвернется невежественный, но "остепененный" специалист, может разъяриться. Не дай бог, у него сложится о вас представление как о случайном в науке человеке. "Не буду читать вашу галиматью", – его обычный в таких случаях ответ. В среде научных работников, наверное, как и везде, не принято вслух говорить человеку о его творческой несостоятельности. Можно без злобы посплетничать о каком-нибудь тугодуме. Не более того. А вот Озолингу нет терпежу удержать в себе мнение о таком работнике. Приехала в Алма-Ату как-то из головного московского института полномочная представительница – руководить совещанием по нерешенной проблеме. Так Иван Христофорович битых два часа допытывался, как смотрит на тот или иной момент проблемы товарищ из центра. За все время совещания она проронила несколько междометий, видно было, что плавает в тривиальных понятиях. После заседания Озолинг недоумевал: "Как не стыдно присылать для серьезного разговора это безмолвное и, по-моему, бестолковое создание".

…В свое время ему предложили поработать над докторской: к тому времени у него уже был солидный задел. Сославшись на то, что не может попусту, ради престижа, терять драгоценное время, он отказался. У Озолинга странная для нашего времени излагать свои мысли. Были у него статьи в научных журналах, которые предварялись описанием условий жизни первобытного человека. К слову сказать, пишет он коряво, тяжеловесно. Любит на досуге порассуждать на далекие от науки темы. Говорили как-то о литературе.