Сергей Юрский - Западный экспресс

Ленинград.

Многое изменилось к тому времени. Спектакль “Фиеста” был сделан, показан и… запрещен. Я сделал тогда телефильм “Фиеста”. Его ждали, о нем говорили. Он был показан один раз в ночное время и без объявления в программе. После этого запрещен. Я потерял мать: Евгения Михайловна Романова-Юрская, дорогая моя мама, умерла через четырнадцать лет после отца, но в тот же день года

– 8 июля.

В 73-м году зимой я выпускал на сцене БДТ свою первую постановку

– булгаковского “Мольера” и сам играл заглавную роль. Наталья была беременна Дашей, но еще работала и играла в “Мольере”

Арманду. Время было нервное и суматошное. Тут и явился Симон.

Что-то переменилось. Забот много или уже наступала новая угрюмая эпоха, но радость в общении как-то не высекалась. А потом его бегство в Швейцарию – и захлопнулась дверца. Стенка глухая.

Маркиш преподавал на отделении славистики в Женевском университете. Приезжали в Москву на практику его ученики – молодые швейцарцы. Рассказывали о нем. Было очевидно, что его любят, что там оценили его, поняли, что он “особенный”. Мы писали друг другу с оказией. Изредка рисковали говорить по телефону. Но не было живого общения, а без него… Мы, видимо, плыли теперь разными курсами. Мы стали немного расходиться в оценке людей, событий. “Надо встретиться!” – этим кончались каждое письмо и каждый телефонный разговор. Но как? Я невыездной, он невъездной.

Потом зашатался монолит власти в нашей стране. Пошли перемены. И вот в 87-м вдруг возник и осуществился этот парижский концерт в

“ODEON’e”. Мы встретились, о чем я уже рассказал. Я привез тогда

Симону рукопись моей повести “Чернов”. Вот про это самое (как мне казалось) – про друзей, разделенных границей. Честно говоря, в глубине души я рассчитывал на “ах!”. Ну, если не на восхищение, то на полное понимание. Симон ведь не только литератор и переводчик, он еще классный профессиональный редактор. Столько людей дорожат его мнением, в том числе даже

Иосиф Бродский. И вот я чего-то ждал. Слишком долго лежала в ящике эта повесть. Кому же оценить, как не Симке – знатоку и другу! Но, может быть, именно потому, что знаток, Симон не раскритиковал, не обругал, а как-то… пропустил мимо. Указал на отдельные фактические неточности в описании западной жизни

(Господи, да откуда ж мне ее знать?), а про всё в целом сказал только: “Да… грустно, очень грустно”.

Его малословие было приговором для моих писательских начинаний.

Признаюсь, преодолеть этот приговор было нелегко. Не он же виноват, что его “не пробила” моя повесть – это повесть виновата.

Но вот прошло два года, и я еду через Европу, примеряя к себе психологическое состояние героя моего будущего фильма. И еду я по приглашению Маркиша. И фильм этот по повести “Чернов”.

Повесть уже дважды издана – в альманахе и отдельной книжкой.

Тираж раскуплен, но откликов никаких. Я не знаю, что и думать, однако всё думаю и думаю: что будет и кому будет нужен мой фильм?

А поезд уже замедляет ход. Базель. Город на стыке трех стран -

Германии, Франции, Швейцарии. И каждая страна даже называет его по-своему. Здесь много шпионов, которые передают друг другу микрофильмы, справляя нужду в вокзальном туалете,- я сам читал про это и видел в кино. Город Базель, должно быть, очень строг и наводнен полицейскими в форме и в штатском. Я очень удивлен, что в реальности все оказалось совершенно иным, даже противоположным. Не было вообще никакой проверки документов и осмотра вагонов. Не было никаких людей в форме. Ну разве что швейцар возле ресторанной двери (ШВЕЙЦАР, а не ШВЕЙЦАРЕЦ! Хотя, может быть, он был и швейцарцем). Я побродил по вокзалу, полному мирной суеты и доброжелательности ко всем живым существам – гражданам города, и приезжим, и проезжим, говорящим на одном из трех европейских языков и не говорящим ни на одном из них, к собакам при хозяевах и собакам без хозяев (одну такую видел, но это, видать, недоразумение).

Я спокойно расслышал объявление, что мы отправляемся через пять минут. И почему-то все разобрал в иностранном языке. Я загодя подошел к своему вагону и увидел, что проводник на этот раз совершенно спокоен и даже улыбается. Климат, что ли, влияет? Я вспомнил, что попутчика моего я давно лишился – он перешел в брюссельский вагон и едет теперь в другую сторону. Я порадовался, что наш вагон теперь почти пуст: две молодые женщины с маленькими детьми, видимо, семьи дипломатов, и немец с портфелем и в очках, неизвестно когда и как затесавшийся в наш вагон,- стоит всё время в коридоре, сопит и смотрит в окно.