Рене Домаль - Гора Аналог

Лучшим, как мне кажется, вариантом предисловия к книге Рене Домаля «Гора Аналог» был бы полный текст статьи, напечатанной главным героем этого неоконченного повествования в вымышленном журнале «Ископаемые», – статьи, в которой говорится о Горе, чья «единственная вершина касается мира вечности, а основание – многочисленными отрогами лежит в мире смертных». Так что моя задача в данном случае может свестись к более или менее правдоподобной реконструкции этого «довольно беглого взгляда на символическое значение горы в древней мифологии», – реконструкции, которую я могу дополнить лишь кое-какими, и тоже «довольно беглыми», заметками о трагической судьбе и духовных метаниях самого Домаля.

Быть может, именно с этого и стоит начать – так мне будет легче подвести читателя к основанию Горы, к началу пути, «на котором человек может возвыситься до божественного, а божественное, в свою очередь, может открыться человеку».

Короткая жизнь Рене Домаля (1908–1944) сложилась так, что ему постоянно приходилось иметь дело не только с символической Горой, но и с вполне реальными горами. Будучи альпинистом-любителем, он вместе с друзьями не раз совершал восхождения на «коровьи», доступные непрофессионалу вершины французских Альп и Пиренеев – читатель непременно ощутит эту физическую тягу автора к высокогорью, где «сама действительность волшебнее всего, что способен вообразить себе человек». Домаль представляет себе гору не в виде инертной каменной массы с нахлобученной на нее шапкой ледника – он видит в ней «живое существо», способное «периодически самообновляться, питаться и воспроизводить себя». С его точки зрения, гора – это волшебный аналог человека: «в горах у каждого живого есть двойник, подобно тому как ножны есть у меча, а у ступни – отпечаток, след, и, умирая, каждый с двойником своим соединяется». Если это и в самом деле так, Домаль наверняка «соединился» с Горой Аналог после своей кончины, последовавшей 21 мая 1944 года, – его мало-помалу подтачивала чахотка, усугубленная юношескими «экспериментами» над собственным организмом и «упражнениями», которыми он вслед за тем опрометчиво увлекся в кружке Гурджиева.

«Эксперименты» эти, относящиеся к началу двадцатых годов, – Домалю в ту пору едва минуло шестнадцать лет – были, надо признаться, довольно банальными для юноши его психического строя, мятущегося, непредсказуемого и очень хрупкого, для человека крайностей, готового пожертвовать чем угодно, чтобы хоть краем глаза заглянуть в «запредельные миры». Подобные опыты ставили когда-то на самих себе любимые его авторы – Эдгар По, Шарль Бодлер, Лотреамон, Артюр Рембо, а всего двумя десятками лет раньше Домаля ими занимался Николай Гумилев, живший в то время в Париже; итоги этих рискованных «опытов», едва не приведших поэта к самоубийству, были позднее описаны в рассказе «Путешествие в страну эфира». Своего рода «пригласительным билетом» для путешествия по астральным мирам Домалю послужили строки из знаменитого письма Артюра Рембо Жоржу Изамбару: «Я хочу быть поэтом – и насилую себя ради того, чтобы превратиться в ясновидца… Цель одна – достичь неведомого путем расстройства всех своих чувств» . «Я пробую, – вторит ему Домаль, – вдыхать пары хлористого углерода и бензина, чтобы понять, как исчезает сознание и какую власть я над ним имею». «Я хочу преодолеть границы возможного», – продолжает он, и в известной мере это ему удается. Его письма середины 20-х годов переполнены рассказами о диковинных видениях, порожденных парами бензина, гашишем, опием, кокаином и прочими снадобьями подобного рода, подкрепленными, как это обычно бывает, изрядной дозой спиртного. «В ледяных подземельях огромные траурные пингвины рыдают литанию. Целое море варварской музыки колышет под их ногами легкие и жесткие трупы. Целое море трупиков заходится в рыданиях, воздвигая звуковой храм для молитвословий траурных пингвинов». «Этой ночью я очутился на маленьком островке, похожем на Мон-Сен-Мишель… Вместе с друзьями я был там в тюрьме, откуда мы взяли да и сбежали – и поплыли к Европе… Добравшись до Парижа, я вынул из корзины зеленую палку, отливавшую то бронзой, то мрамором, согнул ее пополам и, увидев, что это была змея, бросил на землю. Она проползла несколько метров, а потом принялась порхать в воздухе – не змея это была, а девушка с обезьянкой на веревочке».