Илья Кормильцев - Собрание сочинений. Том 2. Проза

Условию длительного наблюдения отвечает только угол забора, достаточно далеко выдающийся в сторону тротуара и расположенный там, где плотен людской поток. Тогда ось зрения может быть проложена навстречу идущим, что дает возможность осознанно выбрать предмет и любоваться им до полного сближения.

И, наконец, последнее: пространство должно быть замкнутым, защищенным с тыла; иначе мстительная повседневность с ее строгими правилами взаимности, которые можно нарушить, только пойдя на сговор или применив насилие, обрушится на наблюдателя сзади. Ergo, не во дворе частного дома — нет, ни в коем случае! — а только на стройке, спокойной в выходной день стройке, под сенью меланхолически покачивающегося крюка башенного крана, может происходить наблюдение.

Захваченный стройностью гипотезы, он решил немедленно проверить ее — не в смысле полного эксперимента, потому что его здоровая сексуальность не нуждалась в механическом, техническом завершении: ему хотелось всего лишь на миг оказаться на месте одного из этих тайных обладателей огромного безымянного гарема.

Не сказав жене ни слова, он тихо закрыл за собою дверь и вышел на улицу. Подходящий забор был расположен в десяти минутах ходьбы от дома. Достигнув его, он пролез между выломанными досками и очутился на стройке. Все было так, как ему представилось: остывал в железных чанах позабытый бетон, покачивался магический и размеренный крюк в охваченных дымкой усталых вечерних небесах.

Протиснувшись в угол забора через груды строительного мусора и несколько раз зацепившись штаниной за ржавую проволоку, он прильнул к щели и удивился, как хорошо видна отсюда улица и как много идет по ней красивых и загорелых женщин, которых он не смог бы оценить на открытом пространстве. Минут пять он с наслаждением смотрел в щель, затем, вздохнув, отшатнулся от забора.

Может просто из-за выпитого ранее чая или же под влиянием неосознанного позыва, требующего пометить новую территорию, он расстегнул ширинку и приготовился оросить серые стебли чертополоха, желтоватые клочки газет и груду битых аптечных пузырьков.

И тут штабеля досок и аккуратные стопки кирпичей вдруг обернулись десятком мрачных мужчин, сжимавших в руках случайные строительные предметы, и еще одной женщиной, которая кричала, что вот он, снова на том же самом месте, где она его приметила, вот он, этот гнусный тип.

Он не пытался им ничего объяснить, потому что, в конце-то концов, не в плоском физическом смысле, а в смысле главном, и поэтому самом важном, он был тем, кем они его считали: грязным извращенцем, грубым нарушителем правил честной игры.

Приоткрывая глаза в перерывах между ударами, он пытался рассмотреть лица бивших его мужиков и распознать, что ими движет — ненависть или зависть. Били его, однако, слишком болезненно, и он упал на землю, так и не успев прийти к определенному выводу.

Падая, он еще раз увидел вечернее небо, и оно показалось ему огромной щелью, через которую кто-то блудливо за нами подглядывает.

Но это ему только так показалось.

Господи, сколько же я пролежал на полу? Час? День? Какая разница… Время могло просто остановиться. Остановиться во всем мире, останавливаются же часы. Каждую секунду во всем мире останавливаются десятки часов. Или сотни. Почему бы однажды не остановиться всем?

Сказано же, не садись в машину, если в ней есть люди. Нельзя сказать, чтобы я был пьян. Выпил очень мало. Это самое опасное — выпить мало. Когда ты пьян в дым, тебя ведет не рассудок — инстинкты. Проверенные инстинкты. Опасно выпить мало. Малые дозы алкоголя облагораживают мир. Забываешь, что существуют Они. Не поглядываешь в продолговатое зеркальце, что там творится на заднем сиденье. Хороший вечер, хорошие люди. Наваждение такое сильное, что, даже когда в шею впивается узкая резиновая скакалка, не пугаешься, а только удивляешься, как баран.

Почему именно я? Снять с меня нечего, на человека с большими деньгами я тоже не похож… И почему, обобрав меня, они не выбросили меня в кювет где-нибудь по дороге в аэропорт, как Они это обычно делают? Господи, да разве можно понять, что у дьявола на уме?

Руки, естественно, связаны, ноги, разумеется, тоже, потолок конечно же, белый, да не очень. Дом, похоже, деревянный. За городом или частный сектор. Что-то мне это напоминает. Что-то из недавно прочитанного…

Боже мой, ну, конечно же! То, что меня попросили прочитать в редакции, посмотреть, пойдет ли в номер… Дневники этого востоковеда, даже не востоковеда, блистательного дилетанта из офицеров: служба в Джунгарии, очарованность Китаем, потом семнадцатый год, гражданская, плен, даже не у красных, а какая-то дикая банда… И даже не дневники, а что-то вроде новеллы в форме дневника. То есть, не мог он писать дневник, лежа на полу со связанными руками. Или потом вспоминал в настоящем времени, или вообще из головы выдумал. Нет-нет, там была биографическая справка — в этом плену его и вывели в расход, офицера-то. В общем, странная штучка со странным концом. Недописанная, оборванная смертью. Обычный повествовательный прием, но ведь он-то умер взаправду. Вряд ли бандиты позволили бы ему дописывать последние строчки у мазаной стенки хаты. Да и темна была украинская ночь. Впрочем, чего не бывает…