Петр Алешковский - Институт сновидений

Он даже ногами топал, грозил в другой раз извести весь москалевский курятник мышьяком, а после, печально возлежа в кресле, сам пытался себя как-то утешить. Чувство гордости и счастья от сбывшейся наконец мечты пересиливало.

В конце-то концов парочка орловских досталась ему преотменная. А там, глядишь, еще прикупит – в Риге есть орловские, он знает точно, сегодня утром у Птичьего рынка один специалист дал ему адрес в обмен на информацию об имеющихся в Ленинграде каких-то там голландских кильзуммерах, если Рафа правильно понял название невиданной породы.

Вовочка снова достал пестрого петушка и курочку и, поглаживая им зоб, шейку, разглядывал их мраморные крылышки, сокрушенно вздыхал.

– Нет, ты заметил, всего два цвета, а третий, третий – изумрудно-зеленый, павлиний, исчез, только несколько редких перьев в хвосте осталось от предков. Но именно они-то и вселяют надежду, нет, что там, сущую уверенность, что я добьюсь, добьюсь, восстановлю исчезнувшую российскую породу. Ах, Рафа, Рафа, зря ты улыбаешься, браток, это от глупости, от незнания – в прошедшем году, в Италии на аукционе, за гнездо стабильных орловских отвалили два с половиной миллиона долларов! Слыхал про такое, а? Нет? То-то же! Не за рысаков, не за лошадок призовых, а за четверых курочек и петушка, и нечего изумляться – нет, ты на них погляди, погляди, ирод. Настоящая курица – это почище книг будет, что ты на макулатуру сменял, это – симфония! Живое существо! А орловские – наша гордость национальная, их еще на птичниках самого графа Орлова вывели – того самого, что рысаков сотворил, и были они посильней да позадиристей любого кокандца или бухарца. А сейчас их и в Азии не осталось – настоящих, трехцветных, а ты говоришь – сумасшедший! Да все люди стоящие – с «приветом», иных-то я и не признаю. Он поднялся с кресла, поочередно щелкнул по носу девочек, и они с Рафой принялись выдвигать на середину праздничный стол. Затем появился объемистый портфель, из него извлечена была поллитра «Российской». Другую, с завинчивающейся пробкой, Вовочка только показал.

– А это, брат, проводникам в поезде – народная дипломатия!

Как бы пояснил, что не жмотится, не таится, но приберегает для дела.

Рафа сочувственно кивнул, а Вовочка еще и прибавил:

– Не боись, тебе хватит, я ж не пью почти.

– Да я, в общем, тоже, – признался Рафа.

– Ну и ладушки, – кивнул Вовочка. – Но сто пятьдесят-то пропустишь обязательно? – Он загоготал и принялся тискать Рафу, выражая свою любовь, и, предвкушая пиршество, смачно зачмокал губами.

Галя ради такого случая зажарила курицу, открыла банку грибов, нарезала сала… и вот уже сидят вокруг стола, и Вовочка священнодействует, режет курицу, отрывает запекшуюся в сметане кожицу и делит – всем поровну, сопровождая колдовство своими бесконечными прибаутками.

– Ешьте, ешьте, доходяги, в другой раз привезу вам своего гуся холмогорского, запечем его с антоновкой!

Он разлил Гале и Рафе водку в хрустальные рюмочки и, поколебавшись, налил и себе целый стакан.

– За знакомство да чтоб отойти немного – пояснил он. – Никак я Москалева-змея забыть не могу. Нет, как обманул, а? Ну, давайте, ребята мои милые, вперед и с песней!

Он поднял стакан и выпил смачно, одним залпом.

– Всё! – с кряканьем перевернул стакан вверх дном. – Ты, Гала, уж извини, что я так по-шоферски, но я вообще-то не пью. Это от нервов.

Рафа и Галя звонко чокнулись хрусталем. Господи, подумал Рафа, как же удачно я его подцепил! Дурак сказал, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, истинный дурак какой-то!

Мысли скачут, Вовочка балагурит – его нельзя удержать. Сидит себе за столом, что император на пиру, подливает хозяевам по маленькой, а уж рассказывает – обхохочешься! И не воспроизвести его рассказ здесь никак нельзя.

Я в свое время попил, можно сказать, вволю. Сейчас-то, при курах, я редко себе позволяю, с ними, сами понимаете, не соскучишься. В полпятого подъем, туда-сюда, уже на автобус надо бежать, на завод, а со смены – снова к клеткам. Зойку я к ним и близко не подпускаю: девки, бабы – не народ.

Говорить ведь я могу бесконечно, меня мать, бывало, слушает-слушает, потом плюнет, ногой разотрет и в избу – скрываться от меня, значит. Но если надо, я ее и там достану, особенно если под мухой. А нет – иду к поросюку своему, Борькой я его прозвал, наливаю ему в корыто фугас, себе такой же, и смотрю, как он это дело поглощает. Чистым я его алкоголиком сделал. Истинно мне верный был друг. Брат, бывало, младший подгребет: «Вовка, налей-ка». Ну я его и налажу, пускай у бабы своей просит, а я лучше с Борькой поделюсь, брат меня, как подопьет, утомлял очень. Зу-зу-зу, зу-зу-зу, а я и сам такой, кой мне леший он сдался! А с Борькой – красота: усядемся друг против друга и молчим, а то я ему бок чешу, а он знай себе похрюкивает. А когда за пивом с ним ходили, мужики всегда расступались – знали нас: «Вовочку с компаньоном пропустите!» Гогочут, а мне хоть бы хны, а Борька сзади похрюкивает радостно, знает, что ему достанется. И, верите, кружку хоть бы раз пролил; так он с ней ловко расправлялся – беда! Когда его резать – я из дому ушел, не глядеть чтоб, а к салу и не притронулся.