Петр Алешковский - Институт сновидений

Доносы, письма личные, жалобы, рескрипты, благие пожелания на пользу Отечества, сметные листки, подорожные, росписи имущества, отошедшего в давние годы в несуществующую ныне казну, наветы лжеправдолюбцев, доношения, описания построек и вовсе ничтожных, конспекты великих речений, неизвестно откуда выдернутых, занесенных рукой умелой писецкой либо любительской, каракули, виньетки, завитки – нет здесь секретов для Павла Анатольевича. Есть неизмеримое блаженство, красота, наконец, речи ли, изобразительного ли умения делопроизводителя, какая в конце-то концов разница! Буквы, буквицы, киноварные заставки – течет где-то там день, а здесь, вокруг – красота!

«Чтоб познать, как учинились области и царства, на который разделилась вселенная; по каким степеням дошли они до оныя великости, которую история нам объявляет, и каким союзом фамилии и городы соединились, дабы составить один корпус общества, и жить бы совокупно под одною властию, имея общий уставы, то надобно восходить, чтоб так сказать, до младенчества мира, и до того времени, в которое люди, рассеявшись по различным местам, после разделения языков, начали наполнять землю».

Как не задуматься походя о младенчестве мира, о широком базисе невиденной египетской пирамиды, кончающейся «вверьху» шипом?

Но как бы походя, ибо рука безостановочно фиксирует – пишет архивную опись, нумерует карандашиком ненумерованные страницы, подшивает отпавшие листы, а глаз глядит сквозь прилаженную к лампе бумагу на водяной знак, отмечает: «Липсиа, 1785, корона и крест», сверяется по памяти с указателем: «Есть такое дело!» Рука проставляет в нужной графе размер, буде попалась книга: восьмая, четвертая часть листа – шуршащее перышко выводит, заносит, закрепляет, в коий раз навеки, и лишь в конце описи притулит внизу закорючки: «описал П. А. Огородников». Он бы и не ставил, давно покорил гордыню, что свойственна начинающим.

Он тоже начинал, учился в местном пединституте, глядел вокруг и не находил себя в том окружении, видно; искал консисторских шкафов и драпового пальто, что по безденежью архивного служаки будет он носить до своего конца. Но это сейчас, это потом. Тогда, на практике, старичок Цветонравов, из бывших поповских детей, ввел в пыльное хранилище, показал сухонькой ручкой на бумажные завалы, сотворенные красноармейцами в том же 1919-м: «Вот. Сие – работа!» Он принялся рыться, он желал открыть! свершить! Но Цветонравов устыдил: «Брать следует по порядку, чем они провинились?» Они – были «дела». Павел Анатольевич подчинился, и, раз сев за стол, больше не вставал, только, кажется, прервался на минутку, чтоб жениться да сходить раз в роддом за дочерью. Но дом – вторая крепость, если не третья, первая – архив, вторая – пальто.

Здесь, за шкафами, развился иной азарт, азарт послушника-охранителя, появилась, и иная гордыня, не та, что у академического историка, всерьез убежденного будто бы в том, что открывает истину, а гордыня знатока, питаемая воображением. Жизнь в мертвых звуках стала радостна и сладка, как те яства, что попадаются среди слепого перечня: «теши осетра четыре, бок белужий, иных рыб соленых больших две бочки, сушеный изюм, гилянское пшено (понимай – рис привозной), имбирь, древо коричное». Монастырский рацион. Если припомнить монастырскую опись, сопоставить по времени с общежительским уставом, то вот и утро встает: трудники запаляют очаги, розово на небе, в саду – весна!

…Павла Анатольевича отрывают от дела. Исследовательница из Ленинграда просит о помощи. Она пишет историю оборонительных сооружений Старгорода, ищет послепожарную опись 1724 года. Павел Анатольевич поднимает глаза – сейчас они глупо-доверчивы, расположены к просительнице.

– Минуточку, минуточку…

Он встает, идет коридором стеллажей, выдергивает ящичек, пальцем, как по струнам, проводит по карточкам, словно купюры считает. Достает. Читает. Дальше – просто. По номеру ей найдут дело, где, помнится, говорилось о погорелых слободах за Копанькой, о разрушении рва и новомощении Позагородной улицы. Ров тогда, как же, порос дикой травой, и вода стояла «гнила зело», и «не мочно было той воды брать на огороды». Не выслушав благодарности, он поворачивается. Назад к своему столу идет человечек в нарукавниках, с лысоватой головкой, наклоненный вперед, шаркающий тяжелой подошвой. Исследовательница спешит к выдаче, где, может быть, разговорится с архивными девочками о теледебатах, а может, дождется выдачи дела и будет потом глядеть в окно да и заснет за столом с устатку или от лени.