Юлия Винер: Рассказы

– Нет, нет… на кровати ты…

– Вставай, ну!

Кончилось тем, что оба спали на тахте.

В тусклом свете ночника Элиаз видел, что девушка, не раздеваясь, лежит на самом краю, то ли спит, то ли нет, лежит так далеко и дышит так неслышно, что ее как бы и нет совсем. И Элиаз скоро как бы забыл про нее.

Он лежал и думал о своей жизни.

В полусне ему представлялось, что он лежит на краю неглубокого оврага, на дне которого, под мутной пыльной завесой, катится тягучая вереница его дней. Присыпанные душной желтой пылью, лениво катились в далекое море бесконечные черепичные крыши, одинаковолицые фотографии женщин, пляшущие хасиды и потные бесперспективные туристы, тарелочки с хумусом, стаканы с араком, мудрые раввины с вдохновенными лицами и мужественные солдатики, обнимающие свои автоматы. Пыльное марево колебалось и струилось над ними, Элиаз чувствовал, что край оврага мягко оседает под ним, еще мгновение, и он тихо и безболезненно соскользнет туда, вниз, и погрузится, и марево беззвучно накроет его с головой. Он вскрикнул и, пытаясь удержаться, ухватился за то, что было рядом.

Рядом была русская Маша, ее тело. Он ухватился за него обеими руками, не помня, кто это и зачем здесь, ногами отталкивался от края оврага, оттуда обламывались вниз комья земли, край оврага снова подползал прямо под Элиаза, и он проснулся.

Проснулся, обеими руками крепко держась за маленькую художницу. А вот это кто, вспомнил он, все еще по инерции придвигаясь к ней, подальше от края оврага. И она не отталкивала его, не отстранялась, а, наоборот, прижала его голову к груди и гладила волосы, тихо повторяя по-русски что-то успокоительное.

Он упирался носом ей в грудь, от нее пахло свежим потом и еще немного чем-то вкусным, чем-то из детства. Жареной картошкой, сообразил он, не жирными толстыми чипсами, а той едой, которая в их чопорном польском доме называлась когда-то “пом-де-терр а-ля Сюисс”.

Она себе в Афуле картошку а-ля Сюисс жарит, мелькнуло в его затуманенной голове.

– Ах ты художница, – шептал он ей прямо в грудь, все крепче прижимая ее к себе и вдыхая слабый вкусный запах, – художница ты моя глупая…

Никакой проблемы, возникшей вроде бы с Лоис, не было и в помине.

И снова девушка не сопротивлялась и не помогала, и снова шептала настойчиво:

– Только… Элиаз, прости… я не… я не…

И очень скоро Элиаз с изумлением узнал, что именно она “не”.

– Это как же? – пробормотал он, отдышавшись. Девушка тихо лежала рядом. – Тебе сколько же лет, художница?

– Двадцать два, – еле слышно ответила девушка.

– Тогда как же?! До сих пор “не”?

– Так…

– Но почему?

– Не хотела…

– А теперь?

– Теперь…

Девушка приподнялась на локтях, села с опущенной головой. Ох, сейчас заплачет, подумал Элиаз и даже закрыл глаза, чтоб не видеть. Ему стало пусто и грустно.

Она повернулась к нему и взяла обеими руками его лицо.

– Почему ты плакать, Элиаз? Не надо!

Плакать? С какой стати он – плакать?

– Не надо. Ты хороший.

Смеется она, что ли? Хороший! Небось и почувствовать ничего не успела, кроме небольшой боли. Элиазу не приходило в голову, что девушка употребила это слово за неимением на иврите другого, более подходящего, что на ее языке оно означало совсем не то, что понял он, не мужское его качество, а что-то другое, и что сказала она это не столько ему, сколько самой себе, для собственного ободрения. И тем не менее это правда, он плакал, из-под закрытых век капли скатывались прямо на руки девушки, державшей его лицо. Плакал от несуразной своей, пыльной жизни, от черепичных крыш и пляшущих хасидов, от хитрых простодушных американцев и еще от того, что эта вот неказистая маленькая мышка, так долго оберегавшая свое девичество, может быть, и есть его судьба.

Но слезы высохли быстро.

– Пусти, – сказал он, не открывая глаз. – Давай я тебя теперь сфотографирую.

– Что? Сфото…- переспросила девушка, наклоняясь близко к его лицу.

– Я тебя сниму. Снимок сделаю. Фото. Ладно?

– А зачем?

Элиаз машинально начал было свою присказку – “тебе, наверное, многие говорили, какое у тебя необычное…”, но замолк на полуслове. И открыл глаза.

В ответ на него глянули светлые, бестревожные, беспечальные глаза весеннего ангела. Ни следа того вязкого, плотского, бабского, что так претило ему после вечерней любви, не было в этих глазах. А было в них что-то такое, такое… Элиаз не мог долго в них смотреть и отвел взгляд. Откуда у нее это, смятенно подумал он, неужели это сделал я.