Георгий Давыдов: Крокодиловы слезы .Рассказы

Зарайске). Дед всю жизнь был благодарен приемному отцу, хотя фамилия у него осталась своя. И не Ива2нов, а Ивано2в. Ива2нов же стало приобретенным. И он не спешил от этого отказываться потом.

Ну а в смысле лекции происхождение помогало потому, что дед хорошо себе представлял кругозор солдатиков. Им действительно преинтересно было послушать о канализации, о белоснежных ночных вазах и о мраморных умывальниках, приобщиться, так сказать, к культуре. Дед еще не был скептиком. Он еще верил в идеалы русской интеллигенции.

Но на тетрадном листочке он все-таки позволил себе записать

(по-немецки, и не отдал благоразумно в Политехнический музей на хранение) кое-что об эпохе: “Теперь вся жизнь похожа на деревенский нужник, в котором копошатся опарыши”. Вам не кажется, что это лучшая строчка 1922 года? Я имею в виду лучший русский верлибр. Впрочем, не исключено, что это цитата из Гейне; там, в этих листочках, есть стихотворение Гейне по-немецки. Но возможно, что это никакой не Гейне, а вот если бы кто-нибудь чересчур дотошный (и читающий по-немецки) спросил деда, он ответил бы: “Конечно, Гейне. Такой поэт, революционный”. Даже крокодилы, которым нечего бояться, выкрашены в защитный цвет.

Дед тоже был выкрашен в защитный цвет. Весельчак, сангвиник, острослов, кумир молодежи! А как там на самом деле светят глаза

Дмитрия Андреевича за стеклышками пенсне? Я сказал, что пенсне истолковывали в благоприятную сторону. Но на всех фотографиях 1920-х и начала 30-х выражение глаз деда поймать невозможно. На фотографии рядом с бабушкой у Хрустального дворца все ясно. Или на фотографии, где дед стоит на стеклянном горбыле крыши Киевского вокзала. Ну так это 1916 год! Там даже котелок сдвинут на затылок и видно, как волосы смешно вспотели. Смешно, потому что он к этому времени уже почтенный человек, денди, хотя это не означает позер. Его знаменитый портфельчик – вовсе не признак позера. Он никогда не собирался им удивлять. Он ухлопал на него почти всю французскую премию не для того, чтобы наблюдать реакцию москвичей на свои причуды. Да и потом: среда, в которой он находился, могла позволить себе куда большее. К примеру, держать живых павианов (так делал кто-то из Морозовых) или тех же крокодилов (кажется, в этом отличился Сиу). Впрочем, несмотря на мощные лампы, крокодилы околевали зимой, и Сиу замучил своих знакомых, одаривая чучелами.

Дед считал, что чучела – баловство. И что душа крокодила может даже обижаться на такое употребление своего тела. Портфель – это другое.

В случае с ним как раз наоборот – крокодил, скорее всего, доволен судьбой. Конечно, сейчас можно упрекнуть деда в недостатке экологического мышления. Но думаю, это простительно. В начале двадцатого века человечество еще не прожевало столько зверей, сколько в его конце. Так что век был не только людоедом, он был и звероедом тоже. М. б., мы устали жалеть людей (одеревенели, как шкура крокодила), но, думая о зверях, мы все-таки испытываем жалость. Или это крокодиловы слезы тех, кто все переварил?

Познания в биологии у моего деда были явно слабее, чем у меня. Что ж, это неудивительно. Он – инженер. Я – недоучившийся биолог. Он – мальчиком – чертил мосты. Я – разводил квакш. Он – мечтал, что выстроит башню, как Эйфель. Я – что создам зоопарк, как Даррелл. Мне было непонятно, как в нашем обществе мне разрешат частный зоопарк. И где я подыщу для него подходящий островок. Его – мучили сомнения в целесообразности Эйфелевой башни там, где слишком много еще неблагоустроенных отхожих мест. Как-то все сложится – думали мы вместе. Я так точно думал, ну а он – беру на себя смелость утверждать – тоже думал сходным образом. Я семь лет проработал в заповеднике, который, конечно, не был моей собственностью формально.

Но на который государство давно махнуло рукой, и если бы я захотел, то жил бы полным владыкой на четырех тысячах гектаров с сохатыми, изюбрями, рысями, куницами, бобрами, а также гаремом из счастливых вогулок и толпой босых вогулят.

А дед? Дед бы мог рассказать Гильдельбранду, что, согласно расчетам, крыша-фонарь не должна держаться. Но вот держится почему-то. Держится!

Дед выслал в Ассоциацию французских инженеров чертежи и обмеры этой знаменитой крыши. Ясно, наверное, что в 1914 году обратное письмо могло не поспеть. А дальше оно вообще не пришло. Когда жизнь немного успокоилась и даже появились иностранные инженеры в новой России

(прежде всего немцы, но в данном случае это не важно), дед, разумеется, мог напомнить о себе. Но он уже перегорел. Да, это была очевидная золотая медаль. Такой второй крыши в Москве просто нет.