Павел Крусанов: Американская дырка

ничья. На столе среди ломтей кулича, бутылок вина и скоромных закусок стояли два блюда с крашенками и писанками, так что вскоре гости, как водится, стали биться. На своем краю стола победил я, на другом – она. Мы сошлись, и она, коварно скосив удар, тюкнула носиком своего яйца моему отчасти вбок. Разумеется, мое – хрустнуло.

Я не обиделся, но мстительно подумал, что по повадкам она похожа на тургеневскую девушку, год отработавшую на панели. Стоит ли говорить, что я ошибся? Она скорее походила на тех невиданных райских птиц, которые питаются нектаром и росой, всю жизнь проводят в воздухе и даже не имеют ног, из-за чего самке приходится высиживать потомство на спине самца. Да и умирать они улетают на третье небо, откуда на землю не осыпаются перья.

Вообще часто так выходит, что людей поначалу принимают не за тех, кем они являются в действительности, а за тех, кого они в себе сами видят. Бывает, люди думают о себе хуже, чем следует, и это неприятно, пока не поймешь, что они – а вслед за ними и ты – ошибаются. Бывает, люди без ясного основания видят себя в лучшем свете, и это подчас тоже сбивает с толку. Обычная история. Скажем, вы встречаетесь с человеком, в котором сто двадцать килограммов живого веса, но если он этого не замечает, если ему все равно, то и вам плевать. Может, в нем все сто сорок – вам-то что?

В тот день мы с Олей только невинно похристосовались, однако я попросил номер ее трубки, и она без колебаний мне его дала. Назавтра мы до полуночи таскались по разным клубам и кафешкам, пили коньяк, угощали друг друга изысканными беседами, делились вкусами и со значением смотрели друг другу в глаза. А после третьей встречи мы уже были полноценными любовниками – с тех пор я ношу на теле ее легкий чистый запах, а во рту – вкус ее мерцающей помады, которой, видно, обречен питаться, пока у женщин существуют губы.

Стоял август, канун Медового Спаса, когда мы с Олей, сидя на Большой

Конюшенной под зеленым зонтом с ламбрекенами, пили “Утреннюю росу”, разведенную грейпфрутовым соком. За день до того мы вернулись с

Череменецкого озера, где все выходные в теплой компании провели на даче моего приятеля, до того барственного, что, когда он приезжал в деревню, на колени падали даже коровы. Там между купанием, шашлыками и копчением загодя отловленной на Мальцевском рынке форели я поймал двух жужелиц-гортенсисов, фрачника и черного елового дровосека, такого здорового и усатого, что он едва уместился в пустой сигаретной пачке, где неугомонно шуршал и поскрипывал, пока я наконец не уморил его добытым еще на Пасху эфиром. Так вот, мы сидели за уличным столиком на Большой Конюшенной и ждали одного типа, для которого Оля состряпала какую-то научную халтуру.

Никогда прежде ни этого, ни какого-либо другого из ее заказчиков я не видел – не очень-то хотелось, – но тут так вышло, что из-за поездки на Череменецкое озеро Оля не сдала работу в срок и теперь, имея повод для чувства небольшой вины, не могла отказаться от встречи, хотя мы собирались с ней проведать в Приморском парке гастролирующий китайский инсектарий.

Вскоре рядом с моей потрепанной “десяткой” припарковалась новая

“Тойота”, похожая на мокрую оливку, поскольку даже стекла у нее были тонированы под цвет полированного кузова, – последний писк желтой инженерной мысли, – из выхлопной трубы этой штуки, кажется, пахло духами. Почти беззвучно, словно книга, открылась и закрылась дверь

“Тойоты”, и к нашему столику направился бородатый кекс, отдаленно напоминающий Карла I с портрета Ван Дейка и всех рембрандтовских ночных дозорных сразу (фасонистая эспаньолка и разлетающиеся в стороны усы). При этом он был в темных очках, шортах и оранжевой футболке с жирной надписью “Другой”. На лице его блуждала рассеянная улыбка; благодаря породистому худощавому сложению и легкости движений он явно выглядел моложе своих лет.

“Эспаньолка” поздоровался с Олей и протянул руку мне.

– Сергей Анатольевич, – представился он и снял очки.

– Евграф, – сказал я и зачем-то добавил: – Евграф Мальчик.

– Как же, как же, – сказал он. – Знакомый номер.

Я пожал ему руку, заглянул в глаза и разом смешался.

Ничего как будто не произошло, но я вдруг сбился с толку подчистую.

Так уже случалось прежде. Скажем, когда я в детстве пробовал решить логическую тарабарщину про птичников. Попробуйте сами. В некотором царстве в некотором государстве живут семь любителей птиц. И фамилии у них тоже птичьи. Причем каждый из них – “тезка” птицы, которой владеет один из его приятелей. У троих птичников живут птицы, которые темнее, чем пернатые “тезки” их хозяев. “Тезка” птицы, которая живет у Воронова, женат. Голубев и Канарейкин – единственные холостяки из всей честной компании. Хозяин грача женат на сестре жены Чайкина. Невеста хозяина ворона очень не любит птицу, с которой возится ее жених. “Тезка” птицы, которая живет у Грачева, – хозяин канарейки. Птица, которая приходится “тезкой” владельцу попугая, принадлежит “тезке” той птицы, которой владеет Воронов. При этом у голубя и попугая оперение светлое. Вопрос: кому принадлежит скворец?