Владимир Новиков - Типичный Петров

Так, заработал во мне орган по имени совесть. Но что толку? Одеться?

Напялить на Викины точеные конусы маленький синий бюстгальтер, а готовую к встрече бездну облачить в трусики? Ведь на мне мои белые еще имеются, и пока не представал я… Нет, представал… В бане-то видела она меня во всей, с позволения сказать, красе… Запоздалой нравственностью своей только оскорблю женщину, у которой так мало хорошего в жизни, что за радость сойдет и мое скромное мужество.

А, пропадаем!

Какое покорное тело, однако. И какой у него горьковато-шоколадный вкус… Прежде судьба сводила меня с женщинами солнечными, яблочными, утренними. С ними весело, но каждый раз их приходится завоевывать как бы заново. А эта, ночная и печальная, – вся твоя. Пожалуй, впервые в жизни себя почувствовал этаким царем, царьком во всяком случае.

А она на меня так по-детски смотрит, беззащитно. Не позволяет себе вольностей, смиренно ждет, когда я первый к ней прикоснусь. Руку мою к щеке прижимает и взглядом говорит, что отдает себя в полное мое распоряжение. На все согласна. Даже страшно за нее становится.

Замечаю на лбу у основания волос маленький крестик беленький. Откуда он?

– В детстве с горки каталась и лоб расшибла. Зашивали мне его.

Бедненькая! Снова хочется ее гладить, утешать…

Вот опять я привязываюсь, с самого начала. Прямо как коккер-спаниель ушастенький, который живет-живет у любимого хозяина, а между тем всякий, кто его на улице приласкает, запросто увести может. Вика тоже оделась и тянется меня провожать. Разрешаю ей сделать со мной несколько шагов до Боровой и отправляю назад. Жду, пока она вернется и включит свет в комнате, где мое второе “я”, жадное и самодовольное, так и разлеглось на зеленой простыне.

Свернув направо, прохожу мимо заброшенного краснокирпичного собора.

Архитектурный бомж какой-то! Весь избитый, исцарапанный, ободранный.

Может, он большой исторической ценности собой не представляет, но разве можно так обращаться с творением рук божьих и человеческих!

Кто над ним так надругался?

И все-таки не убит он! Над дверью дешевенькая табличка “Дом

Евангелия” – стало быть, обитаем, не всегда на замке. Под башней у него, как бы на шее, имеется простейший крестик из двух деревяшек. А на плече, на уступе каменном, маленький зеленый клен листву пустил.

Это меня особенно трогает…

Да еще мы с Викой оказались почти соседями. Перейти Обводный, свернуть на Звенигородскую – и я уже рядом с домом своим. Искушение поселилось в пятнадцати, от силы двадцати минутах от главной жизненной артерии… Ветерок подул со стороны автовокзала, с которого я отправлялся за запретными плодами. Новгородское счастье мне прощально улыбнулось.

Прохожу по площади мимо ТЮЗа. Металлический великан-очкарик, сидящий в железном кресле на высоком пьедестале, даже повернулся в мою сторону и всматривается внимательно. Что скажешь, Грибоедов? Ждет меня горе отнюдь не от ума? Это я и сам знаю.

Вот в таком мучительном состоянии я тебе его и написал. Ты сама сказала: изложи в письменном виде. А я, дурак, и поверил…

Извини, я знаю, что нельзя женщине говорить: “Ты сама сказала”.

Женщина всегда имеет право отказаться от прежнего суждения или просто его забыть. А та же формулировка в мужском роде: “Ты же сам сказал…” – вполне законная, и пользоваться ею – неоспоримая привилегия женщины.

Мне тогда, правда, очень хотелось посоветоваться. Что предпринять по поводу пропавшей Виты? Не могла она мне целых два месяца не звонить, значит, что-то серьезное случилось. А с Викой? Не дать ли сразу задний ход? Или это будет неоправданной жестокостью?

С Бетой обсудить эти вопросы я не мог. Стал прикидывать, кому же исповедаться. Есть такое выражение “родные и близкие” (как правило, в соболезнованиях “родным и близким покойного”). Кто у меня родной и близкий, помимо Беты и сына моего несмышленого? И подумал, что ты.

Сбивчиво изложив на бумаге свои показания, я еще сомневался: стоит ли посылать? Может быть, это что-то типа дневника у меня получилось?

Может, это послание я писал самому себе, и его надо припрятать на будущее в тайнике? А потом подумал: зачем-то ты ведь мне дала свой адрес “до востребования”? Не для такой ли секретной корреспонденции?

Когда конверт шлепнулся на дно почтового ящика, отчетливо я понял: зря! Но улетело мое слово-воробей, глупое и наивно-самодовольное.

Дней десять выдерживаю и наконец звоню тебе. Знаю, что ты мне сейчас выдашь по полной программе, но уж лучше, чтобы ты это в себе не слишком долго держала.