Сергей Носов - Член общества, или Голодное время

Константиновна.

Пили кофе с пирожными. Профессор Скворлыгин рассказывал о болезнях древних людей, о костях, которые он изучает, о том, что нет интересней науки, чем палеопатология.

Октябрь в Петербурге – скверное время. Листья гниют под ногами.

Сыро, дождливо, собачье дерьмо… Не листопад. Листопад листолежем сме нился. Листогнилом. Где уж тут золотая осень! Еще, может, в Пушкине – золотая, или в Павловске, может, она золотая, там ведь так посадили деревья, что листья цвет не сразу меняют, не вперемежку, не как им вздумается, а радуя глаз: желтые пятна, багровые пятна, зеленые пятна еще.

Музыка парков. А на вокзале другая музыка. Духовой оркестр играет у Витебского. В открытый чемодан кидают рубли. Можно “Татьяну ”, а можно “На сопках Маньчжурии ”. Всё – “На возрождение духовой музыки

” (табличка). На Сенной у метро поскромнее оркестрик, менее слаженный. Мэр города обещает к Новому году открыть подземный переход и новую подземную станцию, сопряженную с уже имеющейся. “Утомленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви ”. Иностранные вывески появились на Невском.

С энтузиазмом играют у Елисеевского. В основном то, что волнует нацио нальные чувства проходящих мимо американцев. Но туристов немного. Не сезон. И потом еще не оправились после путча.

Боятся. Около Гостиного двора сумасшедший карлик с выпученными глазами и с гитарой – истошно орет. Он бьет по струнам без всяких аккордов и что-то выкрикивает невразумительное, подпрыгивая и подергиваясь. Вокруг толпа. Одни смеются, другие совсем не смеются.

Нет листьев на Мойке. Липы спилены. Пилили липы пилой.

Конечно, это были липы, а не тополя. Я хорошо помню.

Просто мы когда-то по какой-то весне из клейких липовых листочков придумали салат со сметаной – экстравагантную закуску на тридцатилетие художника Б. Он отмечал юбилей в огромной мастерской у Синего моста, которую арендовал в складчину с тремя другими художниками. Б. писал горы, вулканы и лунные ночи. Ему подарили набор из тридцати граненых стаканов и будильник, облагороженный гравировкой:

“Не спи, не спи, художник, не предавайся сну ”.

Костя-примитивист блевал в Мойку клейкими липовыми листочками. Зато много на Введенском канале. Тополиных.

Мокрые, чавкают, когда ступаешь. Канала нет. Давно закопан. Есть только улица, носящая имя Введенский канал.

От невзрачной стены Военно-медицинской академии оттопыривается пивной ларек, похожий на огромную бородавку. В розлив. А не в разлив. И с подогревом.

Функционирует до полуночи. Иные спать укладываются в кучу мокрой листвы. Холодает. “Зачем не забираете пьяных?

Замерзнут! ” – возмущалась Екатерина Львовна, сама подшофе. Пьяненькие лежали повсюду.

В остальном Екатерину Львовну власти вполне устраивали. Ее бутербродное дело заметно расширилось. Она нашла компаньона – спившегося майора в отставке, с которым можно было поговорить о политике, благо продажа имущества остановилась на телевизоре.

Они смотрели новости и заинтересованно их обсуждали.

На телевизоре лежала кулинарная книга из библиотеки покойного Всеволода Ивановича Терентьева, столь крупнообъемному предмету не нашлось места у меня на антресолях. Строгостью и обстоятельностью веяло от этой книги. Я сначала боялся, что и она окажется на сенной барахолке, но, почувствовав отношение к ней Екатерины

Львовны – ревностно-почтительное, ревностно-благоговейное,

– перестал беспокоиться.

Ни в себе самом, ни вне себя самого я не искал смысла никакого особого, просто не хотел задумываться о нем, не находил нужным, а тут – увесистый труд, фундаментальность которого так и лезла в глаза, на века переплетенный в

Образцовой типографии имени Жданова, лежал себе преспокойно на телевизоре, намекаючи как бы на устойчивость мира, на простоту неких мировых констант, когда мир-то наш на глазах расползался.

Странное дело, именно в те смутные дни, когда из магазинов исчезли продукты и даже по талонам не купить было сахар, подсолнечное масло, обыкновенный чай и крупу, резко возрос неожиданный спрос на – нет, не на поэзию, как в эпоху военного коммунизма, – на кулинарную литературу!

Издаваемая фрагментами Молоховец продавалась в киосках вместе с газетами и шла нарасхват, не говоря уже о разных там “Крепких напитках ”, “Диетической стратегии молодоженов ” или “Занимательном сыроедении ”. Пережившему искус маргинального библиофильства и кулинаробесия, мне сейчас легко вспоминать, но тогда, глядя на экран хозяйкиного телевизора, радостно возвещавшего об очередном крахе очередной “ структуры последней империи ”, я смутно переживал близость сталинской “Кулинарии ”, тяжело нависающей над головой подслеповатого журналиста.