Марина Палей - Клеменс

Так и не допустила. Он мне не нравился (хотя сейчас, очень задним числом, я вяло думаю: варум нихт? какая разница?), кроме того, я настроилась на мифического ("судьбоносного") Алешу, но главной причиной окаменения была та, что я не могла проделывать эти штучки с мужем подруги – даже не подруги, приятельницы, – какой бы вошью она ни была. Вот и лежу под ним, как соляной столб.

А ведь этот Женька сделал вообще страшное. Безжалостно раздавливая меня своим твердым, как сталь, телом – притом мои коленки своими, с силой, как расширителем для ребер, то есть как хирургическим инструментом, с яростью пытаясь раздвинуть, он снял свое обручальное кольцо – и резко швырнул – под тахту, в пыль. Мне страшно стало с той секунды жить – гораздо, гораздо страшнее, чем прежде.

Ну, в тот-то вечер мы как-то все уладили, то есть я так думала, что уладили: улыбались на станции метро неловко-примирительно (он меня провожал – не из галантности, конечно, а просто не знал, как загладить, чтоб до жены не докатилось – прямо о том попросить – меня, "поблядушку" – не знал как) – да, мы улыбались друг другу, причем я, как всегда, чувствуя себя сразу за весь мир виноватой, чуть ли не прощения у него просила, а он говорил: ну что ты, ну что ты, это все я, я, – ну просто как Чичиков и Манилов мы с ним были: бесконечно раскланивались, все глубже увязая во взаимных лжеизвинениях, прощениях, комплиментах, – а я уже знала, что мне так просто это с рук не сойдет.

Но серьезность ситуации все же недооценивала. Ведь в те времена, когда, кроме перепихона, никакой другой свободы не было, приглашение к мужчине домой означало приглашение на секс: то есть попробуй-ка прийти, послушать-почитать стишки и не дать – он же на тебя смотреть будет с такой обидой, с таким оскорбленным видом (это в лучшем случае), словно ты напрочь растоптала в нем веру в человечество, но чаще станет тихо ненавидеть, а то и мстить. Ситуацию с Женькой осложняли еще, как минимум, два компонента: первый – а вдруг скажу жене, и второй – давалка-то оказалась честнее его, имманентно добропорядочного мужа, бюргера беспорочного. В итоге: ни телесного кайфа от блуда, ни духовного удовлетворения от своего непоколебимого благочестия – ничего! Я тогда еще не знала, что у всякого прыткого мужа на такие случаи припасено для жены стандартное, но тем не менее сокрушительное в своем идиотизме объяснение: "Я просто устраивал твоей подруге экзамен! Да! Проверить, насколько она верная тебе подруга!" (То-то экзаменаторы хреновы!..)

А с Лешей я все-таки познакомилась. Сейчас уже забыла, как именно произошла эта первая встреча – помню только, что Женька – как я сначала подумала, – дабы доказать изначальную благонамеренность своих устремлений (то есть припасти себе алиби к приезду жены), эту встречу все же устроил. Неясным оставался, правда, вопрос, действительно ли он приглашал Лешку тогда на Стремянную (но спонтанно соблазнился, а Лешка прийти так и не смог) – или сразу заманил меня сугубо для собственного употребления, а про Лешкин визит наврал? Но какая мне была разница, ведь я в Алексея влюбилась зверски.

Он был рыжим – и похож (это я сейчас понимаю) на молодого Бродского.

Тогда мне ничего не было известно о Бродском, я, конечно, не принадлежала к соответствующим кругам, но этот тип обаяния сработал, как тяжелая, очень тяжелая артиллерия: от меня остались ошметки.

Кроме того, Алексей недавно остался без мамы, она умерла, и я его жалела так, что от постоянной, даже слепящей какой-то боли не могла дышать. Это странно, но и проживал он недалеко от того места (о чем я тоже много позже узнала), где жил до изгнания Бродский.

И вообще, он был первым питерским мальчиком, с которым я познакомилась. До того – гопники, лимита, мухосранские обольстители с фиксами, которые, все как один, напирая на "о", говорили "ложить", а также, разумеется, "я извиняюсь" и "лицо хозяйки лучше всего увидишь в ее унитазе" (имелось в виду, что санитарное состояние унитаза ярче всего выявляет хозяйственные и гигиенические навыки невесты). Все мои предыдущие ухажеры (между тем, первым мужчиной, и

Алешей) жили в общагах – студенческих, рабочих, семейных, – там всегда за окном висели авоськи с какой-то гнусью, там капало, воняло, текло, смердело, гнило, ржавело, разлагалось. И вдруг я попала совсем в другой мир – с абажуром, книгами, картинами в рамах, с еврейским папой – ласковым балагуром, вежливым, предусмотрительным, подтянутым, ироничным… Алексей щурил грустные глаза в светлых ресницах, а я думала: если это сон, позволь мне,